Высшая Школа Журналистики и Массовых Коммуникаций

Свершилось все стремительно и как-то неожиданно, хотя этому предшествовало довольно долгое и томительное ожидание. Всего за четыре часа перелета на ТУ-104 по маршруту Москва — Рига — Амстердам — Париж мы очутились в аэропорту Бурже, на земле Франции. Мы щурились на противоестественно слепящее для ноябрьской поры солнце и дивились зеленеющей как ни в чем не бывало траве на газонах. Такой контраст с однотонно-серым и мрачноватым московским предзимьем, оставшимся позади!

Мы — это полтора десятка советских аспирантов и преподавателей, пожаловавших сюда для прохождения в Париже годичной стажировки: пятеро москвичей, трое ленинградцев, трое тбилисцев, по одному из Минска, Иванова и Иркутска, среди нас три женщины. Еще в Москве, где перед отъездом мы провели несколько дней на инструктажах и всевозможных «наставлениях» в различных высоких инстанциях, особенно в Управлении внешних сношений МВО СССР на улице Жданова, я понял, что в мои двадцать девять я отнюдь не самый великовозрастный в группе, что большинству из нас за тридцать, а двоим даже за сорок — доценту Ленинградского кораблестроительного института В. Г. Шишкину и доценту Тбилисского университета И. М. Табагуа, по совместительству не то консультанту, не то референту министра иностранных дел Грузинской ССР, которого Москва официально назначила «старшим» нашей группы.

Прямо у трапа самолета нас встретил атташе посольства Ю. И. Раковский. Поприветствовав нас, он сказал, что из-за ноябрьских праздников посольство выходное до 9 ноября (а было шестое) и на эти дни он должен нас авансировать франками в счет нашей будущей стипендии — «на первые дни». Подобно другим, я смотрел на выданную мне стофранковую купюру с изображением Наполеона как на нечто бутафорское и думал: неужели это настоящие деньги? А они были не только настоящие, но и «новые». Новый франк равнялся ста старым, также находящимся в обращении, а месячная стипендия нашего брата-стажера составляла 824 новых франка, что тогда приравнивалось к среднему заработку французского квалифицированного рабочего и составляло около 160 валютных рублей. Это, надо сказать, при тех льготах, которые мы имели как «стипендиаты французского правительства» (бесплатные жилье и обучение, питание по специальному абонементу в столовой университетского центра Бюлье со значительной скидкой, сниженный транспортный тариф), да еще при наших тогдашних чрезвычайно скромных запросах было немалой суммой. Достаточно сказать, что вполне приличный мужской костюм стоил в Париже каких-то пару сот новых франков, а в общедоступной столовой можно было пообедать на 8–10 франков.

Основное содержание моей предстоящей парижской жизни и сами ее будничные контуры всецело определялись требованиями плана моей стажировки в Париже, предложенного Ленинградским университетом и утвержденного МВО СССР и посольством Франции в Москве. Планом же этим, в частности, предусматривалось «усовершенствовать знание французского языка и изучить современную французскую периодическую печать, с практическим ознакомлением с организацией работы редакций крупнейших парижских газет».

Причем во всех инстанциях — от ЛГУ до Минвуза — меня ориентировали на стажировку при факультете филологии и гуманитарных наук Сорбонны, но по ходу дела кому-то пришло в голову (судя по всему, французам) переориентировать меня на существовавший при том же Парижском университете Французский институт прессы как особое научно-исследовательское подразделение, впервые и как раз в 1961–1962 учебном году дополнившееся учебным профилем для молодых ученых, специализирующихся в сфере прессы.

И прежде чем объявиться здесь, я, естественно, определился в практическую школу французского при Французском Альянсе, занятия в которой я посещал в течение пяти месяцев. В классе, где я занимался, преобладали испанцы и западные немцы, занятия проходили при большой скученности, как правило, при более чем 30 присутствующих, и, что меня разочаровывало еще больше, — при почти полном отсутствии интереса со стороны преподавателя к качеству произношения, которое как раз и было самым слабым местом у занимающихся здесь молодых людей.

Альянс также предложил нам, иностранным стипендиатам, серьезную «культурную программу». Так, в ноябре и декабре 1961 года для нас организовали экскурсионные поездки в Руан, Реймс и Шартр, к замкам в долине Луары, коллективные посещения Музея современного искусства и Музея французской монументальной скульптуры, интереснейшие лекции на самые разные темы (жизнь Франции в средние века, политические партии во Франции, скульптура романских церквей, фрески романских церквей), поездка на заводы Рено во Влене, устроенный японскими стипендиатами вечер с песнями, танцами, демонстрацией киноматериалов и даже с «коктейлем по-японски», встречи иностранных стипендиатов с французскими студентами, как, например, немецких стипендиатов со студентами-германистами Сорбонны.

Но только с началом моих занятий в Институте прессы я понял, насколько преувеличенными и просто неверными оказались мои ленинградские представления об аспирантской занятости. Четыре дня занятий, по преимуществу лекционных, в неделю и по четыре часа в день, не считая многочисленных домашних заданий. Плюс пять занятий в неделю в Альянсе.

Учебный план института, не говоря уже о его программах, явился для меня полным откровением. Здесь наряду с историей журналистики и с ее современным состоянием, к чему, по сути, и сводилось наше изучение периодической печати, изучали экономику, право, технику, психосоциологию прессы, существовала даже особая учебно-научная секция «методологии и документации», в которую я и записался, скорее всего потому, что ее вел мой научный руководитель Жак Кейзер, заслуживающий особых слов.

Задолго до поездки во Францию я уже знал это имя по подшивкам французских газет и комплектам журналов довоенного десятилетия. Знал человека, носившего это имя, как генерального секретаря и вице-председателя партии радикалов и радикал-социалистов, а также видного публициста печати Французского Народного фронта. Но я ничего не знал о нем как о теоретике и историке журналистики, особенно газетной прессы, хотя он к этому времени уже был автором трех книг о ней. Важнейшую из них — «Смерть одной свободы», которая произвела на меня просто неизгладимое впечатление, я открыл в Латинском квартале как раз в эти дни. Книга была богатейшим сводом сведений по истории новой западной прессы, изложенной одновременно и журналистски живо, и академически отстраненно, отмеченной острой аналитичностью рассмотрения проблем и тонкостью наблюдений. Большой интерес у всех нас вызывали также проводимые Кейзером семинарские занятия по конкретному проблемно-тематическому рассмотрению ведущих публикаций парижской ежедневной прессы, определяемому им как их «морфологический анализ», по которому Кейзер регулярно давал нам домашние задания.

Жак Кейзер выгодно отличался от всей профессуры, имевшей отношение к нам, неизменной критичностью взглядов на вещи, своим собственным мнением по самым разным вопросам, возникавших на занятиях, особенно подкупавшим нас при конкретном рассмотрении материала ведущих парижских ежедневных газет от правых «Паризьен либере» и «Орор» до крайне левой «Юманите».

Надо сказать, что, находясь в составе Парижского университета и одновременно соподчиняясь второму своему учредителю — Федерации собственников газет, Французский институт прессы (ФИП) имел в своем руководстве цвет как университетской науки в лице профессоров Пьера Ренувена, Жана Стетцеля, Жака Годешо, Фернана Теру и других, так и владельцев крупнейших парижских и провинциальных газет («Монд», «Фигаро», «Франс-суар», «Прогре де Лион», «Депеш дю Миди», «Вуа дю Нор»), не говоря о выдающихся публицистах тех лет Раймоне Ароне и Морисе Дюверже, также представленных в руководстве ФИП. Сюда входили также генеральный директор агентства Франс Пресс Ж. Морен и президент Национального профcоюза журналистов М. Роэльс.

Добрую половину слушателей института составляли иностранцы. Были вольнослушатели, посещавшие интересующие их занятия в свободное от работы время (журналисты, историки, юристы, филологи, социологи, экономисты, психологи, связанные с прессой научными интересами). Среди французов сразу же обратили на себя мое внимание компетентностью в делах французской журналистики и особой активностью Пьер Альбер, будущий профессор и директор ФИП, и Эвелин Сюльро, впоследствии написавшая и издавшая книгу «Женская печать».

Нужно ли особо оговаривать, что я с самого начала жадно накинулся на научно-журналистскую литературу, водившуюся в Латинском квартала не ахти в каком изобилии, но все же имевшуюся в книжных лавках в количествах, несопоставимых с нашими. Начал я с приобретения двухкилограммового фолианта «Ежегодник французской печати и политического мира», тома которого за 1920–1930 годы мне уже приводилось неоднократно держать в руках в Ленинграде. Затем я купил «Смерть свободы» Жака Кейзера и «Современную журналистику» Анри Кальве, «Политическую пропаганду» Жана Мари Доменака и книги оказавшейся для меня подлинной золотой жилой серии «Киоск. Факты. Печать. Мнение», выпускавшиеся издательством Арман Коллен. Их вышло в свет уже около десятка.

Жизнь в Париже, особенно в первые месяцы, представляла собой бесконечную череду встреч и знакомств. Таков уж был удел у нас, тогдашних советских стажеров во Франции — нам просто не давали оставаться наедине с собой в свободное от занятий или от работы в библиотеке время. Каждый из нас неизменно оказывался в центре внимания, куда бы он ни попадал. К нам тянуло людей, и отнюдь не только французов, тем более не только коммунистов, естественно, испытывавших к нам повышенное тяготение. Иностранные студенты и аспиранты, составлявшие едва ли не половину населения Латинского квартала, не упускали малейшей возможности встать с нами на дружескую ногу.

Мы попали в самый эпицентр всемирной вспышки и невиданного интереса к СССР, апогей которого приходится как раз на начало шестидесятых, и она затмила даже чрезвычайно отрицательный эффект в мире «Будапешта 1956» и всего связанного с нараставшей волной разоблачений «сталинизма», в авангарде которой и не только во Франции шли французские журналы «новой левой» во главе с сартровским «Тан модерн».

— После ваших спутников западные ученые, наконец, неожиданно поняли, что ваша наука — лидер мировой науки, и стали серьезно интересоваться вашими научными журналами. Наконец, проснулись. Но слишком поздно, — сказал мне однажды венесуэлец Гомес.

Ошеломляющее впечатление на мировое общественное мнение произвел полет Гагарина в апреле 1961 года. Блистательный фейерверк космических достижений нашей страны в начале 60-х породил в мире, особенно среди сторонников Советского Союза, также несомненные иллюзии насчет беспредельности и чуть ли не окончательности научно-технического всемогущества Страны Советов. Отражением этого настроения явился следующий анекдот, рассказанный мне индийцем Пураном Деши:

— Навстречу друг другу вылетают две ракеты — одна из Москвы, другая с мыса Канаверал. Вопрос: где они встретятся? Ответ: на мысе Канаверал.

Престиж страны, из которой мы приехали, резко возрос в мире, особенно в «третьем», и в результате позиции, занятой СССР в ООН по поводу необходимости предоставления независимости колониальным народам, и в связи с «Карибским кризисом».

И это, в частности, ощущалось на занятиях в Международной секции Института прессы, многие занятия которой я посетил. Руководитель секции, заведующий внешнеполитическим отделом газеты «Фигаро» Роже Массип, при своих весьма сложных чувствах к Советскому Союзу, отметил как одну из важнейших реалий мира шестидесятых растущий интерес к нашей стране в ФРГ, и это — несмотря на Берлинскую стену. Там понимают, что «решение германской проблемы зависит от доброй воли советского правительства», и вместе с другими читателями на Западе немцы «испытывают большое желание быть информированными обо всем, что происходит в СССР».