или Тема изгнания из рая земного – из России в поэзии Набокова 20-30-х гг.
Аннотация: В поэзии Набокова 20-30-х годов одной из основных является тема России. Мотивы воспоминания о Родине и будущего возвращения раскрываются через образы леса, церкви и рая, которые тесно связаны с детством и юностью поэта. С одной стороны, как пишут исследователи, он был воспитан в христианской семье, где жили по закону любви, превратившей детство Набокова в рай. С другой стороны, как поэт он формировался под знаком Диониса, отсюда пантеистические и языческие мотивы. Библейский мотив утраты человеком земного рая, трансформировался у Набокова в мотив изгнания из рая детства, из России, но поэт делает установку на светлое, благостное восприятие изгнания, которое позволяет ему продолжать творить.
Абсолютно закономерно, что тема России была центральной в творчестве большинства русских писателей и поэтов-эмигрантов. Все эти люди продолжали на чужбине споры о русской идее, русском духе, русской словесности, русской литературе. Продолжали они и саму литературу. При этом, некоторые из них полагали, что только русское зарубежье – носитель и хранитель истинной русской культуры, так как культура России советской, по их мнению, находилась в состоянии чуть ли не каменного века. Оставив без оценки подобные суждения, отметим, что среди эмигрантов действительно было немало деятелей, имена которых еще до революции стали достоянием русской культуры. На поприще литературы это были: И. А. Бунин, В. И. Иванов, Д. С. Мережковский, К. Д. Бальмонт и многие другие. Кроме того, русское зарубежье пополнило этот список за счет писателей и поэтов, в эмиграции создавших свои лучшие вещи, таких как М. А. Алданов, Г. В. Иванов, Г. И. Газданов и многих других. В творчестве каждого из них Россия обретала свой облик, при общей утрате, запечатленный оттиск России в каждом сердце был свой, неповторимый.
Свой вклад в миф о России внес и В. В. Набоков. Тему России, в качестве центральной, по крайней мере в поэзии Набокова, склонны рассматривать некоторые исследователи. Д. Б. Джонсон пишет: «Эта тема обладает большим притяжением для молодого русского изгнанника, сделавшего Россию, и, в особенности, принадлежащий ему маленький уголок России, центральной темой своей поэзии» (1). Стихотворения, содержащие мотивы связанные с темой России, составляют крупнейший субцикл в поэзии Набокова: около ста произведений. Одними из основных в них были религиозные мотивы. С религиозными мотивами поэзии Набокова связан актуализировавшийся в последнее время в набоковедческой полемике вопрос о «византийской образности», к созданию которой Набоков, по его словам, стремился.
В авторском предисловии к «Poems and Problems» (1970), сборнику стихотворений и шахматных задач, Набоков выделяет пять основных разделов, фаз своего европейского стихотворного творчества. Наиболее полемичным по формулировке представляется третий из них: «период, продолжавшийся далеко за двадцатый год, некоего частного ретроспективно-ностальгического кураторства, а также стремления развить византийскую образность (некоторые читатели ошибочно усматривали в этом интерес к религии – интерес, который для меня ограничивался литературной стилизацией)» (2).
Однако не стоит забывать, что приведенные выше слова – слова зрелого Набокова. Встает вопрос: не лукавит ли автор, не приписывает ли американский писатель своих интересов двадцатилетнему русскому поэту, не являются ли подобные «стремления» позднейшей мистификацией?
В своем стихотворении 1939 года «Мы с тобою так верили» Набоков пишет:
Мы с тобою так верили в связь бытия,
но теперь оглянулся я, и удивительно,
до чего ты мне кажешься, юность моя,
по цветам не моей, по чертам недействительной
Ты давно уж не я, ты набросок, герой
всякой первой главы, а как долго нам верилось
в непрерывность пути от ложбины сырой
до нагорного вереска (3).
Если принять на веру слова Набокова-американца, то и евангельскую аллюзию в последней строке стихотворения, и само его говорящее название можно свести к остаткам все той же «византийской образности». Но в этом стихотворении важнее другое. Пользуясь маской Василия Шишкова, Набоков указывает на значительную разницу между собой в конце тридцатых и своей юностью «по цветам не моей, по чертам недействительной», единственной нитью (впрочем, стальной), связывающей эти два «Я» Набокова, становится воспоминание (4). Таким образом, не исключено, что то, что для Набокова образца американского периода было исключительно литературной стилизацией, для его «наброска, героя всякой первой главы» имело несколько большее значение.
Для того, чтобы разобраться, являлись ли религиозные мотивы и образы в поэзии Набокова исключительно материалом для создания «византийской образности» или само стремление создать «византийскую образность» являлось позднейшей мистификацией, обратимся к опыту исследователей, затрагивающих данный вопрос.
«Хотя в целом ряду стихотворений Набокова 20-х годов упоминается Бог и ангелы, «развитие византийской образности» может быть связано только с одним поэтическим текстом Набокова – циклом «Ангелы», входящим в сборник 1923 года «Горний путь», – отмечает Валерий Паршин (5). Так же он указывает на ряд несоответствий между набоковскими ангельскими чинами и их византийскими прообразами. Набоков переосмысливает небесную иерархию Ареопагита и добавляет в нее свои элементы. В стихотворениях же 20-х годов религиозные образы и мотивы непосредственным образом участвуют в развитии не византийской, а уже чисто набоковской образности.
Олег Федотов в своей монографии «Поэзия Владимира Набокова-Сирина» подробно рассматривает некоторые аспекты, связанные с религиозной тематикой и эстетикой в поэзии Набокова. Прежде всего это ангельская тема, образ России как утраченного земного Рая, а так же вопрос материнства в стихотворении «Мать» о горе Марии, потерявшей сына Иисуса.
По большей части Федотов рассматривает религиозные мотивы и образы как материал для строительства Набоковым собственного поэтического мира. Такой подход видится справедливым и не только в отношении Набокова-поэта, так как всякий элемент, заимствованный тем или иным художником в предшествующем ему культурном опыте, автоматически становится частью его художественного мира. Так, например, Федотов отмечает, что главные события в поэтическом мире поэта «происходят между Небом и Землёй» (6), это пространство густо населено всевозможными крылатыми, а так же летающими без крыльев существами. Вполне логично, что в этом пространстве находят свое место и ангелы. При этом они претерпевают всевозможные метаморфозы (немыслимые в византийской ангелографии).
Так же дело обстоит и с образом Рая, который, по мнению Федотова, «всецело принадлежит мифологии поэтической» и либо «оборачивается утраченной Родиной» (7), либо так или иначе имеет связь с ней, например, посредством противопоставления ей.
Федотов указывает на связь интереса Набокова к подобной тематике с его религиозным чувством. «Набоков вне сомнения был религиозным человеком», – такими словами начинается его монография. И здесь Федотов как будто бы тоже не принимает на веру слов позднего Набокова о себе и своем отношении к религии: «Mое равнодушие к религии относится к той же природе, что и мое неприятие любыx групповыx мероприятий в области политической и гражданской» (8). Б. В. Аверин, освещая данный вопрос, пишет: «Набоков плохо верил в коллективный мистический опыт, хотя впрямую никогда его не отрицал. Он никогда не позволял себе критики христианства или церкви. Но сам церковным человеком не был» (9). Того же мнения и И. П. Золотусский: «В отличие от поэтов серебряного века, с подражания которым он начал, Набоков не позволяет себе кощунств над Христом и Богоматерью» (10).
Федотов считает, что частые обращения Набокова к библейским мотивам и в целом его «интерес к религии» – «достоверные свидетельства острой религиозной рефлексии, терзавшей Набокова на протяжении всей его жизни» (11).
Говоря о месте религии, в частности христианства, в миросозерцании раннего Набокова, следует помнить о философской и эстетической специфике эпохи, из которой он вышел. «В России в начале века был настоящий культурный ренессанс. Только жившие в это время знают, какой творческий подъем был у нас пережит, какое веяние духа охватило русские души. Россия пережила расцвет поэзии и философии, пережила напряженные религиозные искания, мистические и оккультные настроения. У нас был культурный ренессанс, но неверно было бы сказать, что был религиозный ренессанс. Для религиозного ренессанса не хватало сильной и сосредоточенной воли, была слишком большая культурная утонченность, были элементы упадочности в настроениях культурного слоя, и этот высший культурный слой был слишком замкнут в себе. Ренессанс стоял не только под знаком Духа, но и Диониса. И в нем смешался ренессанс христианский с ренессансом языческим», – утверждал Бердяев (12).
«Я рожден этой эпохой, я вырос в этой атмосфере», – писал Набоков в 1949 году (13). Неслучайны, таким образом, и религиозные элементы в набоковской поэзии, и его внеконфессиональность, миросозерцание, укорененное как в христианстве, так и в язычестве, пантеизме. Такая укорененность выливается в стихах Набокова в причудливый симбиоз нескольких начал. Особенно показательно в этом смысле стихотворение «Мы столпились в туманной церковеньке...», где чудо по сюжету совершает не Бог, которому люди молятся в церкви, а весна, распахнувшая двери:
Заливаются птицы на клиросе,
плещут воды живые под сводами,
вдоль по ризам колеблются радуги,
и не свечи мы держим, а ландыши,
влажной зеленью веет – не ладаном,
и, расставя ладони лучистые,
окруженная сумраком радостным,
на иконе Весна улыбается (14).
Обожествление природы здесь происходит за счет элементов традиционного православного богослужения. Подобно всем внеконфессиональным верующим, Набоков находит Бога вне церкви. И в стихотворении церковь обожествляется природой, весной. Храм православный оборачивается «храмом» пантеистическим.
Однако, пантеизм этого стихотворения, если можно так выразиться, пантеизм вполне «православный». Он близок мироощущению, например, И. С. Тургенева. Двадцатидвухлетний Набоков и его «весна милосердная» вдыхают в христианский ритуал природную жизнь. Каждому символу ритуала соответствует частичка весны. На некоторую ритуальность упоминаний Бога в ранних стихах Набокова указывает и И. П. Золотусский (15). Родители Набокова были верующими людьми, и юный Набоков часто бывал в церкви. Не удивительно, что свои религиозные воззрения Набоков передаёт по аналогии с православным ритуалом. Стихотворения, в которых за счет христианской эстетики и символики обожествляется природа, у Набокова весьма многочисленны и складываются в своеобразный субцикл.
В другом стихотворении с календарной тематикой – «Осень» («Вот листопад. Бесплотным перезвоном...» 1921 год написания) лист, падающий с клёна, сравнивается с узорным образком, на котором вышит «огнистый ангел» А медные и золотые оттенки церковных колоколов присвоены листопаду, причем речь идет не о зрительных приметах, а о слуховых – «сад окроплен» «бесплотным перезвоном». Перезвон оттого и бесплотен, что услышан он не ухом, а глазом (16). Это стихотворение является прекрасной иллюстрацией к феномену набоковской синестезии.
В стихотворении «Храм» (1921) три ипостаси Бога сопоставлены с небесными светилами: «Солнце пламенное – Бог», «Месяц ласковый – Сын Божий», Святой Дух нисходит на людей, следовательно «Звезды малые во мгле – / Божьи дети на земле» (17).
Сосуществование языческого и христианского начал в мироощущении Набокова-поэта очень знаково отражено так же в стихотворении «Россия» («Под окном моим, ночью, на улице...» 1922):
Где же серп? Он – в забытой часовенке;
на иконе, туманной как облако, –
он белеет над ликом Спасителя…
Где же серп? Он в неведомом озере
в новолунье сияет, закинутый… (18)
В первом случае серп – это серп из Апокалипсиса Иоанна Богослова: «И взглянул я, и вот светлое облако, и на облаке сидит подобный Сыну Человеческому; на голове его золотой венец, и в руке его острый серп» (19). Во втором – серп месяца, скорее языческий, и родом он скорее всего из Серебряного века и «Вечеров на хуторе...» Гоголя. Стоит так же отметить значимое отсутствие в стихотворении третьего серпа. Первые два даны в противопоставление «ложному» серпу, ненавистному для Набокова, серпу с герба молодой Страны Советов.
Стихотворение «Родине» (1923) (20), по мнению И. П. Золотусского, содержит основную установку религии Набокова – «искать Творца в творенье» (21). Из неё можно заключить, что для молодого Набокова природа, мир есть грандиозное Произведение, а красота, совершенство Произведения наводят на мысль о фигуре Того, кто всё это создал. А во второй части установки – «звать изумленье рифмы и любви» – Набоков будто бы подходит к одной из самых ярких идей русской мысли: творческий акт есть ответ Богу на его творение. Результат такого ответа, «каплю солнца в венчике стиха» поэт хочет преподнести в подарок своей Родине. Зеленоватые ландыши заставляют вспомнить о ландышах, как параллели церковных свечей в стихотворении «Мы столпились в туманной церковеньке», такое же весеннее по общей атмосфере. Ну и, конечно, останавливает на себе внимание плывущий на волнах воспоминания «светлый лес».
Образ леса вообще является лейтмотивным в поэзии Набокова и всегда так или иначе связан с темой России. Лес одновременно и символ России юности Набокова, окрестности Батова и Выры, и храм Творца. Именно таким храмом предстает лес в стихотворении «Сонет» («Весенний лес мне чудится... Постой...» 1922) (22). В этом храме «средь зелени святой» «нет ни жалоб, ни желаний», свойственных храмам человеческим, но «сердце есть у каждого листка». «Солнца смех летучий», «вздох блестящей легкой тучи», песня пчел и шепот травы – вот звуки песнопений, раздающихся в этом храме. Поэт понимает язык этих песнопений и готов перевести их на язык поэтический. Попасть в этот храм можно только «тропинкою пятнистой», – и как здесь не вспомнить тропинку в лесу с акварельной картинки из романа «Подвиг»? По этой тропинке, «лесом, лесом, – очень густой лес», Мартын Эдельвейс из романа «Подвиг» возвращается в Россию. Таким образом, лес как символ России в поэзии Набокова связан с мотивом возвращенья. Такая связь налицо и в стихотворении которое так и называется: «Возвращенье» (1920) (23). В заветный день, о котором пророчествует поэт, над землей зазвучит «глубокий благовест» «и, полный птиц, волнистый встанет лес».
Такая же лесная тропинка, или дорога «печалится» в стихотворении «Лес» (1920) (24), и эта дорога – тоже путь возвращения. Правда, лес изображен здесь не таким светлым как в других стихах, а мрачным, почти дремучим. Он «хмурый», «величественно-черный», «лютый». Его приметы – «уродливые корни, / как мысли черные чудовищной души», «жуткий гук совы», «дремотная» голубица, «плач незримой птицы», «клич разбойничий» и в довершение «и, ужаса полна, / под каждой веткою свивается луна». Однако этот же лес «родной», «родимый», а дорога ведущая через него – дорога домой. Эта дорога помнит о изгнанниках, ушедших по ней на чужбину, и ждет их возвращения. Светлая концовка, и особенно последняя строка, выделенная строфически, делают общий настрой стихотворения оптимистическим.
«По шепчущим лесам», полным чудес, странствует поэт со своей возлюбленной в стихотворении «Я думаю о ней, о девочке, о дальней...» (1921) (25). Потаенные уголки этих лесов отождествляются в воспоминании героя с «сокровищницами Божьими», а березку (самое часто встречающееся дерево в набоковских стихах) влюбленные нарекают «Мария / святая Белизна». Тема России как земного рая звучит в этом стихотворении пронзительно и нежно, за то, чтобы вернуться хоть на миг под сень тех «шепчущих лесов», поэт «готов за вечными стенами / неисчислимые страданья восприять». И истинный рай для Набокова-поэта именно под сенью тех лесов, в России, в стране воспоминанья.
Во всяком лесу должен быть хозяин, «леший». В набоковском лесу такой персонаж имеется. В стихотворении «Перо» (1921) (26) он наказывает своим внукам, чтобы те поймали жар-птицу и принесли на порог «кроткому изгнаннику», т. е. Набокову. Жар-птицы герой не получает, но находит утром на своем пороге ее перо. Нетрудно провести параллель между даром лешего и псевдонимом поэта – Сирин. Возможно здесь скрывается намек на то, что из этого леса, поэт получил в подарок свой талант, свое вдохновение. Тем более, что перо – символ поэтического творчества.
«Пышный шорох лесов» звучит и в удивительно светлом стихотворении с программным названием «Знаешь веру мою?» (1922) (27). В нем Набоков следует своей главной религиозной установке: «искать творца в творенье». Детали этого творения, дорогие сердцу поэта – это и пение иволги, и закаты, и дожди, осенние и другие, «золотые, косые», и «мохнатые цветные червячки» (28), и «лазурь васильков», и «райский сахар на блюдце блестящем», и «Божьи звезды» и Божьи зверьки, и, конечно, «сладостное слово «Россия». Нужно уметь заметить «все пылинки в луче бытия» и быть благодарным солнцу за то, что оно светит.
Ну и, наконец, «серебряный лес» появляется в стихотворении «Святки» (1924) (29), сюжетом и именем героини отсылающем к балладе Жуковского «Светлана». Лес в этом стихотворении отождествляется Набоковым с Христом. Он воскресает «на святочном морозе», после того, как поэт слышит за окном скрип полозьев, напоминающий ему о его Родине. Так же словосочетание «серебряный лес» можно толковать как узоры, которые рисует на стекле мороз, правда свести образ к такому толкованию не получится, так как в конце стихотворения «серебряный лес» исчезает «за сумрачные тучи». Еще один ассоциативный ряд связывает «серебряный лес» с Серебряным веком, зримо и незримо присутствующем во всей набоковской поэзии и неразрывно связанным с образом потерянного рая набоковских детства и Родины. В этом стихотворении актуализировано причудливое сочетание языческого и христианского начал в русской культуре. Святки – двенадцать дней от Рождества Христова до Крещения, «святые вечера», в которые церковью запрещался пост, таинство брака, а так же всякое коленопреклонение. Кроме того, в народе на святки были приняты гадания, колядования и другие дохристианские ритуальные явления, существовало представление о разгуле нечистой силы и явлении с того света душ умерших. Церковь боролась с подобными проявлениями языческого наследия, но изжить их не удалось и по сей день. Так христианское начало сосуществует в народном сознании с дохристианским, языческим. Можно сказать, что религиозное сознание молодого Набокова – продукт такого двоеверия.
В стихотворении «Блаженство мое, облака и блестящие воды» (30) Набоков неистово восхваляет земную жизнь, мир, природу. Он «пригоршнями» пьет «облака и блестящие воды», купается «в красках и звуках земли многоликой» и способен разглядеть и узнать себя, мир и Бога «в капле медвяной», «в росинке прозрачно-зеленой». «Я – в яблоке пьяная моль» – так резюмирует свое мироощущение юный Набоков. Если судить по этому стихотворению, то ничего кроме восторга этот мир у него не вызывает, и «рая иного» ему «не надо, не надо» – повтор здесь усиливает ощущение полного приятия поэтом Творения.
Однако, что касается «рая иного», то его Набоков все-таки искал. Речь идет и о земном рае, имеющим вполне конкретное географическое местоположение, коим была для поэта его утраченная Родина, и о рае небесном.
«Он воспитан был в семье православно-христианской, где жили по закону любви, превратившей детство Набокова в рай» (31). Самый красивый и самый грустный мотив книги Бытия, мотив утраты человеком земного рая, трансформировался на материале жизни Набокова в его поэзии в мотив изгнания из рая детства, из России.
Остановимся на традиционных приметах райского пространства (и шире – элементах христианской эстетики), использованных Набоковым для создания в своих стихах метафоры «Россия – рай», а так же на различных вариантах соотнесенности России и рая в стихах Набокова.
Олег Федотов в своей книге «Поэзия Владимира Набокова-Сирина» довольно подробно рассматривает мотив «Россия – земной рай», ему в книге посвящен целый параграф – «Ностальгия по земному раю». Рассуждая об образе рая в лирике Набокова, Федотов отмечает: «Он отчетливо дифференцируется на рай небесный и рай земной». Однако, несмотря на название параграфа, Федотов больше внимания уделяет образу рая небесного, его приметам (и их соответствию или несоответствию традиционным христианским представлениям) в поэзии Набокова, хотя и рассматривает его так или иначе во взаимосвязи с образом России. Что касается анализа особенностей изображения конкретно земного Рая, Федотов останавливается на весьма важном мотиве его апокалиптического искажения, богоборческих мотивах, отдельных признаках пространства земного рая (таких как райское дерево – береза и т. д.), а так же на теме Петербурга как родного города Набокова. Пожалуй, самым сильным и самым ценным для нашей работы местом параграфа является анализ стихотворения «И в Божий рай пришедшие с земли...» (1923). Федотов обнаруживает в этом стихотворении развернутую обратную метафору. Начав анализ с наблюдения: «описание небесного рая базируется на сугубо земных ассоциациях» (32), он вплотную подходит к выводу, что не земные ассоциации задействованы в построении образа небесного рая, но, напротив, приметы земного рая участвуют в построении метафоры «Россия – рай».
В упомянутом выше стихотворении «Я думаю о ней, о девочке, о дальней...» (1921), потаенные уголки лесов юности Набокова отождествляются в воспоминании с «сокровищницами Божьими». «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (33), – говорит Христос. Сердце же Набокова – в стране Воспоминания, не удивительно таким образом, что именно там он собирает сокровища.
В стихотворении «Рай» («Любимы ангелами всеми...» 1925) (34) двенадцати строкам первой строфы, изображающим ветхозаветный Эдем, соответствуют двенадцать строк второй, в которых размещается формула Эдема набоковского. Герой этих строк изгнан из рая (т. е. из России), но его рай всегда с ним: «бессмертен мир картины этой». Рай обретается через акт воспоминания и творчества, недаром лес в этом раю написанный.
В стихотворении «И утро будет: песни, песни...» (1923) (35) песни, которые будут звучать в честь доброй вести о возможности возвращения на Родину, настолько прекрасны и радостны, что таких «не слышно и в раю». Изгнанники принимают весть «с плавностью блаженной / как ясновидящие». То есть вера в грядущее возвращение – есть одновременно и знание. Возвращение видится предельно ясно (ясно-видение). Путь на Родину – «путь священный». А в облике вестника, трубящего возвращение, различимы и серафим и архангел Гавриил («и огненный промчится вестник / взвив тонкую трубу свою»). В связи с последним в контексте сюжета данного стихотворения довольно важна та деталь, что Гавриил участвовал в библейском эпизоде Благовещения, именно он возвестил Марии о будущем рождении Христа. Еще одной христианской деталью в стихотворении является и такой символ, как «неупиваемые чаши». «Неупиваемая чаша» – икона Богородицы с младенцем Христом, на которой «младенец представляется в лоне Матери, под Ее защитой и воспринимается как знамение, знак спасения» (36). Христианство трактует Неупиваемую чашу как символ причащения, приобщения ко Христу. То есть возвращение – это одновременно и Рождество и Воскресение. А то, что в стихотворении Неупиваемая чаша – это чаша «обид» – для Набокова, с его переосмысливанием традиционных христианских образов, вполне характерно. Например, канонический образ Богородицы так же переосмысливается в стихотворении «Мать» (1925), в котором описывается материнское горе Богородицы, являющееся, по мнению Набокова, слишком большой ценой за спасение человечества (37).
Мотив возвращения в земной рай звучит в стихотворении «Людям ты скажешь: настало...» (1920) (38). Основная райская примета «старик незнакомый / вместо дубка у ворот» – никто иной как апостол Пётр, которому доверены ключи от райских ворот. Но нужно отметить, что все глаголы в стихотворении даны в форме будущего времени, то есть речь идет не о прошлом, а о будущем, и ни о какой ностальгии относительно приведенных стихотворений речь идти не может. В других стихотворениях 1920-30 гг. Россия как земной рай приметами традиционного христианского рая наделяется крайне редко. Есть ещё несколько, в которых Россия напрямую отождествляется с раем, но с ностальгическими мотивами такое отождествление связано разве что в стихотворении «Река» (1923):
Это было в России,
это было в раю.
В стихотворении «В Раю» («Здравствуй, смерть! – и спутник крылатый...») (1920) образ России как рая земного создается Набоковым не за счет примет христианского рая, а противопоставляется ему как истинный рай для поэта. Герой стихотворения, взятый ангелом в рай, внезапно видит под собой «зеленый, зубчатый, / нежный лес». Недолго думая, он вырывается, находит «в чаще» свой «прежний дом» и становится как раньше «земным поэтом». То, что географическое местоположение дома – именно Россия, говорит и такая деталь как «диван из березы карельской». В этом стихотворении речь также идет не о прошлом, а о будущем (все глаголы даны в будущем времени), а вывод более чем оптимистичен:
Если Богу расскажут об этом,
Он не станет меня укорять (39).
Среди набоковской лирики с райским топосом особенно интересны стихотворения, в которых черты грядущего, небесного рая, различимы в чертах рая земного. Уже в своей относительно ранней лирике, Набоков подходит к важной для своего зрелого творчества теме: содержание загробной жизни напрямую связано с содержанием жизни земной.
Не так ли мы по склонам рая
взбираться будем в смертный час,
все то любимое встречая,
что в жизни возвышало нас? –
таким риторическим вопросом завершается стихотворение «Вершина» (1925) (40). То есть все любимое и возвышающее человека в земной жизни после смерти не исчезает, а остается с ним. Поэтому и нужно запоминать все прекрасное, всякую «божественную разность», иначе мы неизбежно
забывчивость земную пожалеем,
не зная, чем обставить новый дом... –
к такому заключению приходит поэт в стихотворении «Комната» (1926) (41).
В стихотворении 1923-го года «Когда я по лестнице алмазной...» (42) (в котором, кстати, тоже все глаголы даны в будущем времени) герой хочет пронести с собой в рай самые дорогие «вещи», что он имел в жизни: «два-три заката, женское имя / и темная горсточка земли родной...» По мнению героя, апостол Пётр, проверив заплечный узел на наличие контрабанды земных грехов, без лишних вопросов пропустит его в рай и не конфискует милых сердцу деталей рая земного.
Такая деталь, как крылья бабочки вида Vanessa antiopa, «грезы березовой северной рощи» (то есть России), из одноименного стихотворения 1921-го года, при «дивном свиданье» (местом которого по всей видимости будет рай), примет участие в формировании облика самого рая. Узор этих крыльев поэт различит на крыльях Серафима (43).
А в стихотворении «Воскресенье мертвых» (1925) (44) в рай перенесены не отдельные милые сердцу приметы родины, а вся родина целиком. Стихотворение представляет собой развернутую метафору: потонувшие мореходы (изгнанники) видят во снах свой старый порт (Родину), по Воскресении из мертвых они видят в луче фонарика на носу апостольской ладьи (дорога в рай, ср. «склоны рая» из стихотворения «Вершина») «все, чем пленяла жизнь земная, / всю прелесть, теплоту, красу», в играющем заливе (под Новым Небом на Новой Земле из Апокалипсиса Иоанна Богослова) их ждет родной «городок портовый» (Родина).
Таким образом, для стихотворений Набокова с райским топосом, ностальгические мотивы являются не ключевой характеристикой, а скорее редким исключением. Более характерны для них мотивы воспоминания и возвращения.
Особым корпусом выделяются стихотворения, в которых рай представлен в плане будущего, «припоминаемого», моделируемого героем. Почти во всех таких стихотворениях глаголы даны в форме будущего времени, а в формировании облика рая принимают участие детали, любимые героем на земле.
Такие выводы вполне согласуются с наблюдениями Б. В. Аверина: «ностальгическим содержанием тема «утраченного детского рая» у Набокова никоим образом не исчерпывается. Между тем именно так склонны ее трактовать современные исследователи» (45). «Не тоска по утраченному раю детства, а "сладость изгнания", "блаженство духовного одиночества", дар Мнемозины, обретаемый по изгнании» (46), – такие коррективы в осмысление темы потерянного земного рая вносит Б. В. Аверин. И действительно во многих стихах, посвященных данной теме звучит мотив сладостности, благостности изгнания.
В стихотворении «Странствия» (1921) поэт осуждает бездарного странника, не умеющего испытать «тоски очарованья». Споря со странником, Набоков разрабатывает свою концепцию странствия и дает своего рода установку дальнейшему переживанию собственного изгнания:
О странствиях мечтать, о прошлом золотом, –
и вдруг припоминать, в тревоге, в умиленье
мучительном, – не то, что знать бы всякий мог,
а мелочь дивную, оттенок, миг, намек, –
звезду над деревом да песню в отдаленье (47).
В дальнейшем такая установка на светлое, благостное восприятие изгнания даст о себе знать в ряде стихотворений и станет доминантной в осмыслении Набоковым данной темы.
Примечания
1. Джонсон Д. Б. Владимир Набоков и Руперт Брук // В. В. Набоков: Pro et contra. СПб., 2001. В 2-х тт. Т.II. С. 561.
2. Цитируется по: Набокова Вера. Предисловие к сборнику: В. Набоков. Стихи (1979) // В. В. Набоков: Pro et contra. СПб.,1999. Т. I. С. 343.
3. Набоков В. В. Собр. соч. русского периода в 5 тт. СПб: Симпозиум, 2004. Т. V. С. 432.
4. Подробнее о воспоминании у Набокова как «собирании личности» см.: Аверин Б. В. Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции. СПб.: Амфора, 2003.
5. Паршин В. Поэзия В. Набокова двадцатых годов. К вопросу о «стремлении развить византийскую образность // Материалы XXXV Международной филологической конференции. История русской литературы. СПбГУ, 2006. Цикл «Ангелы» 1918 года является поэтическим переложением и во многом переосмыслением Набоковым трактата Дионисия Ареопагита «О небесной иерархии» и свидетельствует о хорошем знании Набоковым ангелографической традиции, в том числе византийской.
6. Федотов О. И. Поэзия Владимира Набокова-Сирина. Ставрополь, 2010. С. 14.
7. Там же, с. 52.
8. Nabokov V. Strong Opinions. Vintage International, 1990. С.48. Перевод Нины Хрущевой.
9. Аверин Б. В. Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции. СПб.: Амфора, 2003. С. 249.
10. Золотусский И. П. Путешествие к Набокову // Новый мир. – 1996. – №12.
11. Федотов О. И. Поэзия Владимира Набокова-Сирина. Ставрополь, 2010. С. 48.
12. Бердяев Н. А. Самопознание. Русская идея. М.: Астрель, 2011. С. 208-210.
13. Набоков В. В. Из переписки с Эдмундом Уилсоном / Пер. Сергея Таска // Звезда. - 1996. - № 11.
14. Набоков В. В. Собр. соч. в 5 тт. Т. I. С. 558.
15. Золотусский И. П. Путешествие к Набокову // Новый мир. 1996. №12.
16. Набоков В. В. Собр. соч. в 5 тт. Т. I. С. 541.
17. Там же, с. 582.
18. Там же, с. 590.
19. Откр. 14:14.
20. Набоков В. В. Собр. соч. в 5 тт. Т. I. С. 601.
21. Золотусский И. П. Путешествие к Набокову // Новый мир. – 1996. – №12.
22. Набоков В. В. Собр. соч. в 5 тт. Т. I. С. 452.
23. Там же, с. 540.
24. Там же, с. 538.
25. Там же, с. 556.
26. Там же, с. 557. В том же 1921 году леший появился на страницах первого рассказа Набокова «Нежить».
27. Там же, с. 588.
28. «Мохнатый червячок» появляется еще в одном стихотворении 1922 года: «Мне снится: карлик я. Меня скрывают травы...» Крот, оса, жук и лягушата превращаются в монстров. Герой ищет убежище в «келье», представляющей из себя березовый листок, молящегося мохнатого червячка. Монах-червячек – это гусеница, которой предстоит стать бабочкой. Здесь имеет место перекличка с очень важной для понимания набоковского миросозерцания мыслью: «Мы – гусеницы ангелов» из стихотворения «Нет, бытие – не зыбкая загадка!» (1923).
29. Там же, с. 562.
30. Там же, с. 546.
31. Золотусский И. П. Путешествие к Набокову. Из дневника одной телевизионной поездки // «Новый Мир». – 1996. – №12.
32. Федотов О. И. Поэзия Владимира Набокова-Сирина. Ставрополь, 2010. С. 52.
33. Мф.; 6: 19-21.
34. Набоков В. В. Собр. соч. в 5 тт. Т. I. С. 639.
35. Там же, с. 603.
36. Власов В.Г. Новый энциклопедический словарь изобразительного искусства: В 10 т. — Спб.: Азбука-классика, 2007. Т. 6. С. 326.
37. Набоков В. В. Собр. соч. в 5 тт. Т. I. С. 564. Подробнее см.: Федотов О. И. Поэзия Владимира Набокова-Сирина. Ставрополь, 2010. С 37-48.
38. Набоков В. В. Собр. соч. в 5 тт. Т. I. С. 558.
39. Там же, с. 537. Герой этого стихотворения как будто следует установке Есенина: Если крикнет рать святая: / «Кинь ты Русь, живи в раю!» / Я скажу: «Не надо рая, / Дайте родину мою».
40. Набоков В. В. Собр. соч. в 5 тт. Т. V. С. 433.
41. Набоков В. В. Собр. соч. в 5 тт. Т. II. С. 540.
42. Набоков В. В. Собр. соч. в 5 тт. Т. I. С. 603.
43. «Бабочка (Vanessa antiopa)». Там же, с. 542.
44. Там же, с. 638.
45. Аверин Б. В. Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции. СПб.: Амфора, 2003. С. 235.
46. Аверин Б. В. Гений тотального воспоминания. О прозе Набокова // «Звезда». – 1999. – №4.
47. Набоков В. В. Собр. соч. в 5 тт. Т. I. С. 528.
