Высшая Школа Журналистики и Массовых Коммуникаций

После предшествующей полуторагодичной работы в Ленинграде над подшивками французских газет и комплектами журналов, относившимися к двадцатым-тридцатым годам, меня трудно было удивить чем-либо принципиально новым в этой области. Да, названия довоенных газет остались («Фигаро», «Юманите», «Попюлер», «Канар аншене»), да и «объемность» и многоцветность парижской прессы остались прежними. Наиболее интересным и привлекательным в ней для меня было давно устоявшееся политическое и идеологическое многоголосие, и хор звучал достаточно слаженно и в целом привычно для слуха.

Каждая газета имела свою читательскую аудиторию. Каждая была отмечена своей особой политико-идеологической ориентированностью. По своей сугубо индивидуальной ангажированности они имели ясные различия между собой, и не только по названиям. Быть сторонником какой-либо из них означало быть, в свою очередь, неприятелем той или другой. Конечно, немногие и очень-очень немногие французы были читателями одновременно всего десятка выходивших тогда в столице страны ежедневных газет.

В том, насколько деликатнейшим делом было проявлять одинаково уважительное отношение к газетам всех направлений, я мог неоднократно убедиться на примере семинарских занятий по методологии прессы в Институте.

Давая на одном из них задание к следующему разу, Жак Кейзер предложил взять для учебного разбора «Фигаро», «Паризьен либере», «Комба» и «Юманите». Но не явное преобладание в этом сочетании правой тенденции вызвало возражения присутствующих. Раздались протестующие голоса: «Юманите» — это, мол, газета крайне левой!

Уступчивый Кейзер почти без сопротивления согласился на замену «Юманите» крайне правой «Орор», прооасовские симпатии которой не оставляли сомнения. Тогда вежливо запротестовал поляк Эдвард Собчак: поскольку политически «Орор» схожа с «Паризьен либере», он предложил вместо нее левую «Либерасьон». И возражений не последовало.

В качестве темы №1 Кейзер предложил алжирскую проблему на страницах названных парижских газет. Все с этим согласились, кроме одного француза, который так шумно запротестовал по этому поводу, что его предложение о замене алжирской проблемы «спортом» (это, де, тоже «гран сюже») было покорно принято Кейзером, казалось, больше всего боявшимся политических стычек в учебной группе. Впрочем, многие иронически посмеивались при этом. Да и сам Кейзер не удержался от шпильки: «пластикаж», мол, это не вид спорта...

Каждый день после завтрака я покупал в киоске напротив центра Бюлье обычно в одном и том же ассортименте: «Монд», «Фигаро», «Либерасьон», «Юманите», реже — «Попюлер», «Франс-суар», «Паризьен либере», «Орор» и «Пари жур». Я ограничивался самым беглым просмотром их перед уходом на занятия и откладывал более подробное прочтение на вечернее и (чаще всего) ночное время. Естественно, первоочередно я просматривал левые газеты, как правило, предпочитая «Либерасьон» Эмманюэля Д’Астье де ла Вижери, свободную от политико-идеологической зашоренности как коммунистического издания, так и социалистической «Попюлер». Но особым уважением сразу же я проникся к газете «Монд» как наиболее честному информатору о французских и международных делах из всех парижских аналогов и к тому же наиболее основательному и убедительному аналитику происходящего. Эта газета располагала к себе и фактом своей финансово-экономической независимости.

Постоянный и неподдельный интерес испытывал я также к еженедельным публикациям «некоммунистической левой» «Экспресс» и «Франс-обсерватэр», стоявших на позициях, созвучных в той или иной мере французским социализму и радикал-социализму, и от которых были неотделимы независимость и гуманизм. По характеру своего журнализма и даже по формату они были ближе, скорее, к газетным публикациям, нежели к собственно журнальным.

И уж, конечно, «Канар аншене», сразу же занявшая прочное место в моем повседневном газетном меню. Это издание вообще ни с чем не сравнимо, и, видимо, не только во французской, но и во всей европейской прессе. Она не только регулярно оперировала эксклюзивно-сенсационной информацией, обычно недоступной даже самым оперативным и «пробивным» газетам, и окутывала непроницаемым покровом тайны круг источников информации, находящихся в ее распоряжении. Клод Эстье так определил принципиальную позицию «Канар аншене»: «за все, что против, против всего, что за». Живой, служивший предметом откровенной зависти памятник несравненного галльского остроумия, «Канар аншене» пользовалась единственным в своем роде живым французским языком, густо насыщая его перлами парижского арго, и недостаточно было знания нормативного французского языка, чтобы подняться до уровня активного читателя этой газеты.

Естественно, с наиболее интересовавшими меня парижскими газетами мне хотелось познакомиться поближе, более предметно. Поэтому уже на начальной стадии моей стажировки во Французском институте прессы я обратился с нижайшей просьбой к моему научному руководителю Кейзеру связать меня с некоторыми газетными редакциями, назвав «Монд», «Юманите» и «Пари жур».

Через несколько дней после этого я получил письмо из «Монд» за подписью самого Жака Фове, одного из немногих парижских журналистов, на которых я просто молился, являвшегося одним из подлинных властителей дум в стране. Каждая из его серьезных политических статей становилась событием в парижской газетной прессе и оказывалась в центре всеобщего интереса. Фове сообщал мне, что примет меня в ближайшие дни и что я должен предварительно позвонить ему. Не без внутреннего волнения направлялся я на рю дез Итальен в редакцию «Монд».

Сразу же очаровавший меня своей обходительностью, Фове проявил неподдельный интерес к цели моего прихода — запастись необходимыми данными о газете «Монд», нужными для моей преподавательской работы в Ленинградском университете: «о, это для меня чрезвычайно интересно». Прошлым летом Фове посетил нашу страну и Ленинград («замечательно красивый город»).

Чувствую, что мой собеседник дежурит по номеру и очень занят. Снова возвращаюсь к цели прихода. Фове, не теряя больше времени на любезности, сам начертил мне схему организационной структуры редакции и подробно объяснил ее. Потом пригласил меня пройти вместе с ним в типографию, где он должен сделать ряд указаний по текущему номеру.

Рабочие типографии смотрят на Фове с теплотой, жмут ему руку (ведь несколько дней назад на него оасовцами было совершено покушение). «Русский?!..» Один из них рассказывает, как воевал против немцев с двумя русскими-эмигрантами, служившими во французской армии: Толстой и Быков («Хорошие ребята!»), («У нас сейчас очень неспокойно»).

Оказавшись снова в бюро Жака Фове, я задаю ему вопросы об отношениях с читателями. Он не ограничился цифрами и самыми общими данными на этот счет, как это обычно делается в подобных случаях, а подробно ознакомил меня с содержанием читательской почты за последние дни:

— В газету, естественно, идут самые важные, самые интересные письма. ...Абсолютное большинство писем так или иначе связано с войной в Алжире и деятельностью ОАС. Вот реакция наших читателей на манифестации 8, 9, 12 и 13 февраля. Профессор... выражает возмущение репрессиями против манифестантов.

Фове берет следующее письмо, характеризует его, затем — другое, третье, четвертое, пятое... Профессора, студенты, лицеисты, политические деятели, в числе которых Пьер Мендес-Франс, военный моряк и даже один армейский полковник. Большинство высказывает свое отрицательное мнение об ОАС и о репрессиях властей против антифашистов. Некоторые полемизируют с «Монд», не соглашаются с ее выступлениями и оценками. В основном это те, кто правее левоцентристской «Монд», в частности, одно письмо направлено против статьи самого Жака Фове, содержащей оценки кровавых событий 8 февраля. А одно из писем посвящено победе ФКП на выборах в Шуази-Ле Руа и причинам ее (главная мысль: репрессии против коммунистов лишь усиливают их влияние).

Две папки с письмами просмотрены. Фове достает третью. Улыбается:

— А вот это все адресовано лично мне. Это то, что я получил за два дня после того, как оасовцы взорвали пластик перед моей квартирой. Вы, возможно, читали об этом?

— Да, я знаю.

Писем и телеграмм множество. Люди выражают Фове свои симпатию, сочувствие, солидарность, возмущаются бандитскими действиями «ультра». Немецкий дипломат, американский журналист, студенты, еще дипломат, собрат по профессии, друг, учащиеся школы сельского хозяйства, директор кабинета генерала де Голля, сенатор от партии ЮНР, бывший депутат, еще депутат, причем, крайне правый, журналист, профессор, снова профессор, студенты, Жак Кейзер.

— А вот письмо Мишеля Дебре, премьер-министра, — Жак Фове снова улыбается. — Антифашистский комитет действия газеты «Фигаро», Жискар д’Эстен, министр финансов. А это письма и телеграммы, в том числе из иностранных газет. Было еще много телефонных звонков, видите список? К примеру, звонил месье Вюрмсер из «Юманите».

Наша встреча подходит к концу.

— Я читал в газетах, — говорю я, — что 1 января префектура сняла полицейского, который стоял у подъезда вашей квартиры... А теперь?

— После взрыва снова поставили, — отвечает Фове.

Мы явно заговорились. Времени уже четыре часа. На очереди новый (заждавшийся) посетитель — греческая журналистка.

— Если еще есть вопросы, то мы можем с вами увидеться еще. Когда вам будет удобно, — говорит на прощание Жак Фове.

Небезынтересно, что, когда в ходе разговора я сказал, что по масштабам советской прессы 12–13 тысяч писем в год, получаемых «Монд», — цифра более чем скромная, — «Советская Мордовия», обычная периферийная советская газета, где мне доводилось работать, получает примерно столько же, — Фове заметил:

— Но у нас читатель политически пассивен. Неизмеримо меньше активен, чем ваш... «Правда», говорят, имеет тираж 7 миллионов, а мы только 220 тысяч.

Именно поэтому крупные монополии неохотно дают рекламу в «Монд», вследствие чего во многом газета еле сводит концы с концами. 4–5 млн старых (!) франков ее годовой прибыли для большой газеты смехотворны. У Жака Фове я также узнал, что сотрудники «Монд» получают очень невысокую зарплату, в два раза меньшую, чем в «Фигаро», и еще меньше, чем во «Франс суар», где труд журналистов оплачивается «баснословно». Понятно, что в «Монд» работают больше «по убеждениям», чем из-за материальных соображений, как это имеет место в той же «Франс суар», сотрудники которой покупаются «как бараны», а это уже не в малой степени определяет низкий интеллектуальный и моральный уровень этой газеты.

В редакциях газеты «Монд» мне довелось побывать еще несколько раз — для встреч с директором ежемесячной публикации «Монд дипломатик» Франсуа Онти и сотрудником внешнеполитического отдела «Мовд» Жаком Нобекуром (с последним неоднократно). Но Жака Фове я больше не видел.

Вполне гостеприимно раскрылись для меня двери и других парижских газетных редакций. В них я нашел вполне удовлетворительные ответы на пару десятков вопросов, относящихся к программе стажировки. Нашел время принять меня и внимательно выслушать Жан Эпарвье, заместитель генерального директора крупнейшей тогда в стране газеты «Франс суар», выходившей семью изданиями в сутки и распространявшейся почти исключительно в розницу. Эпарвье сосредоточился на том, как он понимает «журнализм мгновения».

Почти приятельски приветливым оказался Антуан Мулинье, главный редактор газеты «Пари-жур», единственной из всех ежедневных парижских газет, выходившей «таблоидным форматом». Эта газета выделялась своей необычностью на фоне всех других еще потому, что она, являясь собственником короля «прессы сердца» Сино дель Дюка, по своему основному содержанию смыкалась с «генералистской» иллюстрированной журналистикой и ничтожно малое место отводила политике, как и вообще серьезной информации.

В редакцию «Юманите» на бульваре Пуассоньер я также вошел не человеком с «улицы», а после звонка Жака Кейзера. У главного редактора этой газеты Рене Андриё я расспросил о многом, относящемся к «Юманите» и ее яркой истории. В архиве газеты я проработал не один день и обнаружил целые залежи интереснейшего материала по проблематике моей диссертации.

И все же бесспорно вторым после «Монд» из наиболее интересовавших меня периодических печатных изданий Парижа был еженедельник «Экспресс». Он возник из неудачной попытки начать под этим названием издание новой парижской ежедневной газеты. «Экспресс», по крайней мере тогдашний, больше походил на издание газетного типа, нежели журнального, впрочем, как и другие политические еженедельники столицы Франции, как правило, правой политической ориентации. Возможно, это было самое популярное издание среди молодежи Латинского квартала. Проникнуть в редакцию еженедельника было моей голубой мечтой. И сделать мне это удалось на этот раз без содействия Кейзера.

Редакция «Экспресса» находилась на Елисейских полях и размещалась в одном подъезде с каким-то банком. Поднявшись лифтом на третий этаж, я вышел на лестничную площадку и обомлел. На месте вахтера восседал полицейский, перед которым на столе лежал... пистолет. Подобные меры предосторожности, пусть и такие нарочитые, мне были вполне понятны: оасовцы в любой момент могли нанести удар по «Экспрессу», находившемуся среди объектов самой лютой ненависти с их стороны. Еще со второй половины пятидесятых за еженедельником сохранялся имидж ведущей трибуны парижских «новых левых».

Мне и в этом случае повезло. Меня согласилась принять и ответить на интересующие меня вопросы сама Франсуаза Жиру, заместитель политического директора издания Ж.-Ж. Сервана-Шрейбера, принадлежавшая к числу тогда немногочисленных ярких звезд на небосклоне парижского «публицизма». Более того, слоняясь по редакции, я нечаянно вышел на фигуру, пожалуй, еще «похлеще»: Кароль С. Кароль, в великолепных статьях которого, кстати, также помещавшихся в лондонском еженедельнике «Нью стейтмен», затейливо сочетались глубина суждений по актуальным проблемам текущей мировой политики с явно выраженной «некоммунистической» левизной, предполагавшей как само собой разумеющееся антикоммунизм и антисоветизм, правда, в умеренной дозировке. Кароль с какой-то настороженностью взирал на меня, появившегося перед ним как джин из бутылки и как будто не предвещавшего своим появлением ничего хорошего.

Это сверление меня самым колючим взглядом, слава Богу, продолжалось не очень долго. Мы быстро нашли общий язык и разговорились настолько, что не заметили, как минуло уже несколько часов.

— А что, пошли обедать? — неожиданно поднялся мой собеседник. — Как вы на это смотрите?

И повел меня по боковой улочке от Елисейских полей, в сторону, как выяснилось, итальянского ресторанчика. Отведав итальянских яств и основательно «надегустировавшись» всевозможных кьянти и фраскатти, мы не спеша возвращались в редакцию. И тут Кароль уже совсем меня огорошил. Наклонившись к моему уху, он вдруг ни с того, ни с сего... запел, причем на чистейшем русском языке:

На Дерибасовской открылася пивная,
Где собиралася компания блатная...

Налюбовавшись моим крайним недоумением, Кароль на том же русском поведал мне, что никакой он не француз, зря я такое о нем думаю, что он — чистейший поляк, правда, поляк советский, учился в Ростовском университете на филологическом факультете, но за какие-то крамольные речи про Сталина в один прекрасный день угодил туда, куда Макар телят не гонял, а после «узилища» махнул к своим родственникам в Польшу и оттуда при малейшей возможности — во Францию, где живет он уже много лет.

После этого мне довелось увидеть Кароля еще один раз — в нашем посольстве 5 мая 1962 года, на приеме по случаю 50-летия «Правды», где мы встретились уже как старые знакомые.