Высшая Школа Журналистики и Массовых Коммуникаций

Cудьбе было угодно связать мою жизнь с журналистикой. Это была моя университетская специальность и, хотя в журналистику меня как будто привел случай, я считал своим моральным долгом проявить себя в практической работе. При поступлении в университет тогда, конечно, никакого испытания на профессиональную пригодность не было, да и похвастаться мне было особенно нечем: несколько месяцев проработал подчитчиком в типографии Черняховской районной газеты, редактировал стенгазету Черняховского дошкольного педучилища на выпускном курсе.

Из этого следовало, что журналистике как своей будущей профессии мне придется учиться, что называется, с азов. Такое обучение, «с нуля», к счастью, и предусматривалось тогдашними учебными планами и программами. Другое дело, какими были эти планы и программы, ведь тогдашняя журналистика как учебная и научная дисциплина находилась в зачаточном состоянии. Были немногочисленные да к тому же весьма труднодоступные наработки в этой области Академии общественных наук, только начинавшего пробуждаться факультета журналистики МГУ да некоторые свершения существовавшего до Отечественной приснопамятного Ленинградского Коммунистического института журналистики, живым олицетворением доблестей которого являлся Б. А. Вяземский.

Единственно серьезным направлением специализированного обучения на отделении была история русской журналистики, понимавшаяся как история публицистики и критики России до конца XIX века, то есть до возникновения марксистской печати в нашей стране, причем с преобладанием, если не засильем, лишь одной тенденции — революционно-нелегальной, от Радищева до Ленина через декабристов, революционных демократов и народников. Не считая, разумеется, Пушкина, который рассматривался особняком, хотя (и это было хорошо видно нам) преподавателям этого предмета было трудно удерживаться от соблазна притягивания к Пушкину декабристов, радикализации его творчества. Надо сказать, что история публицистики и критики России, вернее, её общественно-литературной мысли, имела на филологическом факультете давнюю традицию и столь прекрасных знатоков указанной проблематики, как Н. И. Мордовченко, В. Е. Евгеньев-Максимов, П. Н. Берков, А. В. Западов, что создавало просто беспрецедентные в стране условия для полноценной постановки этого курса на отделении журналистики. Тем более, что в штат отделения уже в 1947 году была принята лучшая из учениц Мордовченко по русской журналистике В. Г. Березина, а в аспирантуру были приняты сориентированные на научно-исследовательскую работу в русской журналистике Н. П. Емельянов и С. В. Смирнов, вчерашние фронтовики.

Никакого подобия теории журналистики тогда в стране не существовало. Другое дело — практика. В первую очередь нас знакомили с образцами практической журналистики прошлого, причем лишь в той степени, в какой речь шла о журналистике как о литературе, т. е. о публицистике. Рассмотрение конкретных практических примеров из истории, конечно, было небесполезно для нас, обогащая наши представления в сфере специально-сти различными полезными сведениями. Но от нужд практической журналистской подготовки будущих работников партийно-советской печати это было далеко. Более того, заведомая ущербность самого подхода к истории русской журналистики наших преподавателей предопределялась идеологической зашоренностью самого взгляда на предмет и на характер научной интерпретации его. Неудивительно, что крупнейшие журналы, вроде «Русского Вестника», затрагивались лишь бегло, по касательной: совсем умолчать о них нельзя было уже потому, что с ними были тесно связаны имена великих деятелей русской литературы.

Журналистика «серебряного века», двух последних предреволюционных десятилетий отечественной культуры, не считая фигуры Гиляровского, практически сводилась к одной большевистской, ленинской печати и некоторым публикациям меньшевистского и эсеровского толка, оппонировавшим ей. Мы не получали, по сути, никаких сведений, кроме ругательно-фельетонных, к примеру, о газете А. С. Суворина «Новое время», крупнейшей, наиболее «европейской» периодической публикации России эпохи самодержавия. Практическое литературное ремесло журнализма, техника журнализма, журналистское мастерство как практика творчества — вот чего в первую очередь ждали мы от обучения специальности в русле, контексте и на базовом фундаменте филологического образования. Ожидали и, честно говоря, к нашему горькому разочарованию, так и не дождались. От преподаваемых нам журналистских дисциплин в глубине души хотелось прежде всего такой же научности и основательности, как и в курсах общеобразовательного филологического профиля. Легковесность разочаровывала. Даже в выгодно выделявшейся среди других предметов по специальности русской журналистике не было и тени подхода к журналистике как системе средств массовой информации.

Поэтому мы с особым нетерпением ожидали привнесения в наш учебный процесс зарубежной журналистики. Но, как выяснилось, и здесь почти все очарование пришлось лишь на само предвкушение. Действительность не оправдала наших ожиданий. Мало того, что лекционный курс именовался «История зарубежной коммунистической и рабочей печати» (под этим названием он и просуществует до начала 1990-х годов), он носил доморощенно-самодеятельный характер. Еще совершенно лишенная всякой предметной самостоятельности зарубежная журналистика была откровенно «подверстана» как некий придаток к филологическому курсу «История зарубежных литератур». Скажем, раздел по коммунистической и рабочей печати Франции первым прочитал на отделении молодой преподаватель кафедры зарубежных литератур Виктор Евгеньевич Балахонов. Американскую часть курса разработал Юрий Витальевич Ковалев с той же кафедры и т. д. Приглашались к чтению курса и молодые преподаватели отделения, специализирующиеся в отечественной журналистике — В. А. Алексеев (Китай) и С. В. Смирнов (Великобритания). Причем здесь, как и в случае с русской журналистикой, зарубежная периодическая печать представлялась нам по сути дела только как публицистика, то есть как самая непосредственная часть литературного дела, но ни в коей мере не в своем главном назначении — в качестве важнейшего средства массовой информации. Зарубежный журнализм как был, так и оставался для нас секретом за семью замками, не говоря уж о том, что среди нас практически не было людей, свободно владевших иностранными языками.

Речь в курсе согласно тогдашним программным требованиям шла о коммунистической и рабочей печати зарубежных стран, которая подавалась как вершина достижимого и мыслимого в сфере журналистики, начиная, по крайней мере, с газеты Маркса «Нойе Райнише Цайтунг» (1848–1849), хотя это была лишь одна из политико-идеологических тенденций в иностранной печати среди множества других (а вот о них-то речь шла как о некоем безликом, сером фоне).

Не считая печати молодых европейских стран народной демократии, о которой благодаря пособиям ВПШ при ЦК КПСС у нас существовало известное представление, нам был совершенно недоступен материал, относящийся к состоянию и практическому функционированию иностранной печати, прежде всего в наибольшей степени интересовавшей нас западной журналистики. Едва ли не единственным источником здесь был изданный миниатюрным форматом и насчитывающий 119 страниц «Краткий справочник иностранной печати» (М., 1946), который стал подлинной инкунабулой с момента своего выхода. К этому можно добавить типичный продукт тех времен — изданную в 1949 году также в Москве книжицу Сергея Козельского «Печать Америки», дышавшую пафосом классовой ненависти и менее всего проникнутую заботой об истине.

Понятно, что полезным и продуктивным обучение тому или иному ремеслу может быть только при обязательности этого обучения в практической плоскости, на образцах, примерах, достойных подражания. Обучение же нас журналистике напоминало обучение игре на скрипке… без скрипки, то есть на пальцах. И не понимать этой истины просто не могли и сами наши преподаватели.

«Папа Хавин» — руководитель отделения журналистики доцент Петр Яковлевич Хавин на своих занятиях сугубо филологического цикла (по современному русскому языку) уже на первом курсе выгодно выделялся среди всех других в первую очередь тем, что наставлял нас по языку и стилю в максимальном приближении к журналистской практике, стремясь вместе с тем не ущемлять филологическую предметность своего курса. Мы узнали от Хавина много интересного и поучительного об интересующих нас вещах. Пурист в том, что касается нормативности произношения и написания русских слов, он бережно и неуклонно вводил нас в курс «окказьонельных» тонкостей, ярко и интересно «анатомировал» для нас самые сложные и наиболее литературные газетные жанры — фельетон и очерк.

Преподававшие нам премудрости партийно-советского газетного журнализма Александр Павлович Бессонов и Лидия Генриховна Шувалова (оба проработали в газете до выхода на пенсию) неустанно обучали нас искусству написания самых ходовых журналистских жанров — заметки и корреспонденции. Что же касается главного газетного корифея отделения Б. А. Вяземского, который, кстати, был, как и Хавин, доцентом «по совокупности», то есть без ученой степени, то он всегда демонстрировал убежденное презрение к литературно-филологическим аспектам журналистики и ограничивался сугубо техническими вопросами производства и оформления газеты, в чем он нашел соратника и единомышленника в Н. Г. Богданове (Лениздат), также преподававшем у нас, с которым совместно десятилетия полтора спустя они напишут знаменитый «Справочник журналиста».

Пиком нашего аудиторного обучения журналистике были задания на дом написать учебный материал того или иного газетного жанра в соответствии с данными нам наставлениями. Эти домашние задания затем поочередно обсуждались на групповых занятиях. Надо ли говорить, что написать подобный материал (естественно, кроме очерка или фельетона) не составляло для нас особого труда при существовавших тогда требованиях.

Практика все ставила с головы на ноги. По программе нам надлежало пройти две «учебные» практики (в городе и без отрыва от занятий) и после третьего и четвертого курса во время каникул — две «производственные» (за пределами Ленинграда), с последующей «защитой» результатов газетных стажировок. Если наш выпуск оказался первым, когда выпускников отделения стали распределять на работу в районные газеты, а не только в областные и республиканские, как было до этого, то на производственную практику посылали в газеты уровнем не ниже городских. Вообще «папа Хавин», видимо, исходил из совершенно справедливого соображения, что в районной газете студенту-журналисту учиться нечему, а реальным, вполне досягаемым практически для каждого эталоном может быть, за неимением лучшего, добротный средний уровень советского журнализма областных и республиканских газет. Понятно, что нас готовили не для работы в центральной печати!

Моим первым боевым крещением на полосе всамделишной газеты стал написанный по поручению тогдашнего ответственного секретаря нашей многотиражки «Ленинградский университет» С. В. Смирнова обзор стенгазеты химического факультета «Катализатор» (май 1952 года). Моим, пожалуй, наиболее выдающимся деянием периода учебных газетных практик стала корреспонденция в газете Октябрьской железной дороги «Сталинец», осенью 1953 года о комсомольско-молодежной бригаде проводников поезда «Ленинград — Пестово».

А настоящего газетно-журналистского пороху я понюхал на производственной практике в редакции архангельской областной газеты «Правда Севера» в июле-августе 1954 года. О ней лучше всего расскажут страницы моего тогдашнего дневника:

«11 июля. Вот я и в Архангельске. Архангельск — город пыльный, серый, жаркий и деревянный. Встретил он меня воскресным гомоном толпы на потных, пропыленных улицах, запахом спирта и трески. Первые впечатления: станция, грязный воздух, пахнущий смолой, пережженной резиной, лужи, полные ржавой воды, и пыль кругом. Пыль и жара, как в Сахаре. Дощатые тротуары, дощатые дома.

Пошел я по какой-то первой подвернувшейся мне улице и вышел на трамвайную линию. Это, оказывается, проспект Павлина Виноградова, центральная улица города, ну почти что наш Невский.

Вышел на набережную Северной Двины, набережную Сталина. А здесь даже очень симпатично. Раза в полтора пошире Невы. Песочек, пляж на несколько километров вдоль берега, масса света, тепла и воды, которая здесь тяжеловата и холодновата: Север… Редакция «Правды Севера» сегодня выходная.

12 июля. Сижу на редакционном диване в сельхозотделе, в коем я и начну свою деятельность, супротиву заведующего отделом Н. И. Чалышева, который утоп в бумагах, что-то пишет, вычеркивает, хмыкает, крякает, чихает, потерянно смотрит через открытое окно на Двину — на улице 25 выше нуля.

14 июля. У меня командировка. Выезжаю на целых пятнадцать дней в качестве спецкора «Правды Севера» в два едва ли не самых больших района области — Сольвычегодский и Яренский. Это от устья Северной Двины пароходом километров 700 (через всю реку вверх по течению до впадения в нее Вычегды в районе Котласа. Изъезжу Сольвычегодский район (освещение хода сенокоса) и потом, уже по Вычегде и на другом пароходе поплыву тоже вверх до Яренска (Ленский район, граница Коми АССР), конечного пункта моей поездки (см. карту!). Писать буду о сеноуборке и вообще обо всем, что увижу, разузнаю, выведаю. «Пиши, пиши больше там! — наставляет меня в дорогу Чалышев. — А разгружаться будешь потом».

15 июля. Вот уже почти сутки плыву на пароходе «А.С. Пушкин». Еду в третьем классе, с жесткой плацкартой. Пароход дальнего плавания с каютами, салоном, рестораном, столовой и пр. Очень людно. Большую часть времени провожу на палубе. Природа — пальчики оближешь. По левому берегу реки девственные леса, изумрудно зеленые луга, стада коров и деревни. По правому на многие километры тянутся очень отлогие песчаные берега (идеальные пляжи!) и — леса, леса. Могучая северная природа!

«А. С. Пушкин» идет так ровно, что, кажется, пароход стоит, а движется навстречу река. Попробуй-ка писать в поезде на ходу — не выйдет, а здесь я пишу безмятежно. Эстетствую, сибаритствую, пью отвратительное пиво и поплевываю в волны. Лучшего отдыха не придумаешь.

17 июля. А вот и град Котлас. Много грязи и цыган. Кругом, как, впрочем, и во всей Архангельщине — водка, клюквенный морс. И треска во всех мыслимых и немыслимых видах, разве что живую прямо на блюде не подают.

Есть и примечательные вещи. Как то: балаган, в котором три циркача демонстрируют высший класс фигурной езды на мотоциклах по вертикальной стенке. Носятся по этому адскому кругу почти вниз головами со скоростью 120 километров в час. Смотришь на них: жутко, зябко, глаза на лоб лезут. Представление длится минут 8–10, все обходится в три рубля. Зрителей же предостаточно все время.

На базаре у старика-умельца (мудрый старик), изобретшего иглу-автомат из самых что ни на есть подручных материалов, из проволоки, например. Старик имеет на иглу официальный патент. Изобретательского секрета старик ни за что не хочет открыть, несмотря на постоянные домогательства любопытных.

18 июля. Сольвычегодск.

«Сольвычегодский Благовещенский монастырь построен усердием и иждивением Строгановых в 1560 году».

Шпиль Петропавловки смахивает на сей. Только последний не так пронзительно длинен, покороче. Монастырь стоит на Вычегде, прямо на берегу, на холме. Сейчас здесь краеведческий музей.

— Умели монахи выбирать место, — изрек один из моих попутчиков, безусловно нездешний, от него не в меру пахнет столицей и кислым презрением к этому захолустью.

Сольвычегодск — когда-то гиблый край, куда упекали лучших людей на смерть и забвение. Страшное место ссылки, куда свозили людей, предназначенных на гниение заживо. Здесь, в Сольвычегодске, был в ссылке Сталин в 1909 — 1911 гг. Оба дома сохранены.

Сейчас здесь лечат людей, поправляют здоровье. Сольвычегодск, кроме шуток, — курортный город. И вообще по-советски цивилизованный городишко. Тут и Дом культуры, и магазины, и почта, и столовые, и Дом Крестьянина, и пр. Многовато, на мой взгляд, здесь питейных заведений. На одной из улиц, чуть ли не центральной, есть «Закусочная» (закусок там не ищите: там есть выпить, но нету закусить). Через десяток шагов — «Чайная» (тут тоже есть к чему приложиться, но есть и закуска: трески — хоть объешься). Еще через десяток-другой шагов — ларек, потом опять «Закусочная». И везде водка, водка, водка. Водки море разливанное. Перелить бы всю водку Сольвычегодска в Вычегду, то уровень её поднялся бы на добрых полметра. Вот это плохо.

А окружающая природа превыше любых восторгов. Идеальная, классическая панорама северной русской природы.

Люди здесь симпатичные и культурные, тоже по-советски цивилизованные. Хорошо одеты, обуты, особенно девушки.

Собак — великое множество. Один пес, белая дворняга, напомнил мне моего любимца Барбоса. Такая же смышленая мордашка.

20 июля. Вчера побывал в двух колхозах. И ночевал в колхозе. Сегодня около часу дня вернулся в город. Начальство из райкома все разъехалось по колхозам, и очень нешуточное дело ловить его и интервьюировать. Материалов насобирал целый блокнот. Завтра кое-что уточню и примусь писать. Как минимум, пара материалов пойдет отсюда в редакцию. По телефону. Времени у меня кот наплакал. Надо спешить в следующий район: это на восток, к границе Коми АССР. Километров 200 плаванья отсюда по Вычегде. Вынужден закругляться. Темно, а электрического света здесь нет. Времени уже одиннадцатый час, а я пытаюсь писать.

26 июля. Яренск.

Мое турне продолжается. С 23 на 24 июля пароходом «Токарь Потапов» я отбыл из гостеприимного Сольвычегодска. Допередача моей корреспонденции в Архангельск не удалась. И моя очень важная, очень оперативная корреспонденция опаздывает теперь в Архангельск на целых пять-шесть суток. Ведь здесь семьсот километров пути — раз, отвозит же почту «водяная черепаха», как я окрестил пароход, — два.

Итак, 26 июля я прибыл в Яренск. Устроился в «Доме Крестьянина». Это в полном смысле слова проходной двор. Комнаты продуваются воздухом из уборной. А вечером, читая перед сном «Сестру Керри», я с ужасом обнаружил у себя под подушкой целое стадо клопов, воинственных, как воины Тамерлана. На стене нашей комнаты висит доморощенная картина, изображающая небо, лебедей, деревья и романтическую парочку (он во фраке, манишке, старомодном галстуке, она в декольте, с кокетливо склоненной головкой).

Мое общество и окружение. Рябой, рыжий калужский лесоруб с трахомными глазами и одутловатым лицом. По ночам истошно кашляет свистящим хрипом. Раздирающий кашель рвет и душит его.

Другим соседом по номеру является непостижимо мрачный товарищ, который уже второй день читает газету, причем один и тот же номер «Комсомольской правды». Третий — мужик средних лет, тоже лесоруб. Сухое коричневое лицо, покрытое нервной испариной. Воспаленный алкогольный блеск голубых глаз. Голос его возбужденный, прерывающийся. Заикается, стоит ему немного подвыпить, как появляется заикание и жалобное подергивание мышц лица.

Через койку направо от меня лежит руководящий работник из леспромхоза. Степенная, лоснящаяся солидность во всем облике. Часы носит на массивной золотой цепочке, так сказать, атрибут довольства и преуспеяния.

Назову еще солдата, молодого, даже юного. Чернявый и сероглазый. Лицо красивое, когда он серьезен. Стоит ему заулыбаться (а улыбается он во весь рот), как оно становится отчаянно глупым. Пьет из стоящего на столе графина воду, приговаривая:

— А вот те и еще стопочку.

Ночью видит кошмарные сны. Во сне скрипит зубами и истошно кричит: «Ты не бойся….. Я ведь уже не боюсь».

Сегодня у нас тут появился ещё старичок с наружностью Плеханова. Старичок надел очки и тоже читает газету.

Первый секретарь райкома мне не понравился. Этакий гигант районного масштаба. Самодоволен, напыщен. Со мною был непроницаем, как сфинкс. Толкнулся к второму секретарю — хрен редьки не слаще. В общем, здесь в отличие от милого Сольвычегодска — китайская стена, которую предстоит разбить, даже не имея стенобитных машин.

А вот редактор районной газеты здесь — женщина, человек умный, самостоятельно мыслящий. С ней по преимуществу и имею дело.

Завтра отправляюсь по бригадам колхоза имени Молотова на мотоцикле в паре с председателем колхоза.

3 августа. Архангельск.

Если вы еще не видели совершенства грации и формы, какое воплощает в женщине лето, поезжайте в Архангельск (а здесь всё лето длится белая ночь), приходите на двинскую набережную, и вы замрете от трепетного восхищения. У вас подкосятся ноги от восторга перед прелестями северных красавиц. Сколько их здесь! Какой выбор неотразимых, неземных созданий. Талии все, как на подбор, изящны, тонки, гибки. Фигурки легки и грациозны. Личики милы, свежи, загорелы. Юность, здоровье, поэзия.

Август 1954 г. Пароход «Архангельск» (командировка в Емецк). Моя компания по шестой каюте второго класса, в которой я еду:

Агент уголовного розыска. Худосочный мужчина лет сорока с голубыми глазами и мелкозубой улыбкой. Трезвенник. Книг не читает (иногда разве что газеты). Любит какао и скабрезные анекдоты. Образ мысли аскетический, смех искренний.

Второй мой попутчик — пехотный лейтенант. От взгляда симпатичной женщины наглеет и петушится. На фронте не был, хотя утверждает, что дважды ранен. На вид лет 35-36. Хвастается тем, что по два с половиной месяца каждый год разъезжает по отпускам и курортам. Мечтает об отставке. Пьет «Московскую». После каждой стопки кричит «ура!» и пересказывает содержание учебника по истории СССР для третьих-четвертых классов начальной школы. Полагает, что в кружке пива 430 калорий. Ратует за русский приоритет в области алкоголя и считает себя образованнее других…»