Высшая Школа Журналистики и Массовых Коммуникаций

Главнейшим открытием для меня, первокурсника Университета, стала, не считая нового иностранного языка, античная литература, приоткрывшая мне величественную панораму мировой литературы. Экзамен по античной литературе и стал в январе 1952 года моим первым университетским экзаменом. Помню, что в ночь перед ним я необычайно волновался, долго не мог уснуть.

Затем пошли разделы западных литератур, начиная со средневековья. Я с упоением читал книги французских, итальянских, немецких, испанских, английских писателей XVI–XVIII века, в большинстве своем мне неизвестных до Университета. Приобретенные познания Университет отформировывал в системный свод знаний и представлений.

Прочитанные книги вызывали во мне неудержимое желание сохранить при себе хоть частичку их. Здесь я доверял памяти главным образом то, что относилось к зачетам и экзаменам. Не полагаясь во всем на память, я стал выписывать особо понравившиеся мысли, обороты и фразы. Рамки простой записной книжки здесь оказались явно тесны, и я завел для подобных выписок тетрадку, потом другую, третью. Мне не хотелось расставаться с наиболее ярко и памятно сверкнувшими для души и разума крупицами из-за их яркости, неожиданности, вспышки чувства или мысли, удачных оборотов стиля, «окончательности» слова или фразы. И я делал выписки, как прозаические, так и стихотворные, одну за другой:

«Кто с хлебом слез своих не ел, кто в жизни целыми ночами, стеня, на ложе не сидел, тот незнаком с небесными властями» (Гёте); «Под каждым могильным камнем лежит целая всемирная история» (Гейне); «Лучше малая достоверность, чем великая ложь» (Леонардо Да Винчи); «Краткость есть душа ума» (Шекспир); «Учитесь мыслить вы, а уж потом писать» (Буало); «Кто хочет действовать, тот позабудь покой» (Гёте); «Нет человека в мире, которого бы любовь не сделала поэтом» (Вольтер); «Чистая любовь всегда строга к порокам» (Мольер); «Чем больше узнаю людей, тем больше люблю собак» (Гейне); «Порядок скучен везде и немного труден» (Кантемир); «Каждый из нас виноват уже тем, что живет» (Тургенев); «Лучше ничего не знать, чем знать мало и плохо» (Руссо); «Воспоминания — или величайшая поэзия, когда они воспоминания о живом счастье, или жгучая боль, когда они касаются засохших ран» (Гончаров); «Любовь на всякий возраст имеет свои страдания» (Тургенев); «Неправда, друг не умирает, лишь рядом быть перестает» (Симонов); «Хороший человек тот, который всегда задумывается над тем, хорошую роль он играет в жизни или плохую» (Сократ); «Лицо, как день, глаза, как ночь» (Жуковский); «Она полюбила Обломова просто, как будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку» (Гончаров); «В чем была бы заслуга героев, если бы они никогда не знали страха» (Доде); «Пуста и бесцветна жизнь бывает только у бесцветных людей» (Чернышевский); «Несчастье — лучший учитель» (Теккерей); «Прав тот, кто искренен» (Достоевский); «Умный любит учиться, дурак — учить» (Чехов); «Энергия — это сила любви к намеченной цели» (Павленко)…

Мне казалось, что с их помощью я нахожу искомые слова для распиравших меня и казавшихся во многом невыразимыми чувств и переживаний. Не могли не остановить моего внимания, к примеру, следующие слова Тургенева, пожалуй, лучше всех сказавшего о любви: «Любовь! — В ней всё тайна: как она приходит, как развивается, как исчезает… То является она вдруг, несомненная, радостная, как день, то долго тлеет, как огонь, под золой, и пробивается пламенем в душе, когда уже все разрушено, то вползет она в сердце, как змея, то вдруг выскользнет из него вон…»

Не знал, пожалуй, я выше удовольствия, чем наслаждаться такими перлами: «Иван Четвертый, прозванный Васильевичем за свою жестокость» (Гоголь); «Жизнь — милая привычка к существованию и деятельности» (Гёте); «Ничто не может быть почтеннее старого заблуждения» (Чехов); «Есть ли удовольствие в том, чтобы не испытывать никакого удовольствия?» (Вольтер); «Все подобные вопросы стары, как петербургские балерины» (Чехов); «Если не джентльмен, то очень хорошая подделка под него» (Диккенс); «Думаю, что благодарное потомство пожмет плечами» (Чехов). И т. д., и т. п.

Впрочем, вернемся к экзаменам…

Начиная с «антички» и фольклора, на экзамене по которому Владимир Яковлевич Пропп удостоил меня также пятерки, я сдал за время университетской учебы, думаю, с полсотни одних экзаменов. Причем, чтобы заработать повышенную стипендию (+25%), что для меня являлось, по крайней мере на первых трех курсах, буквально вопросом выживания, на каждом мне было весьма и весьма желательно получить пятерку.

Нет, я не считал экзамены «лотереей», хотя не мог не ощущать разную степень сложности и специфичности каждого из них. Еще до Университета я взял за правило, во-первых, готовиться самым серьезным образом к каждому испытанию и, во-вторых, в последний предэкзаменационный день всякую подготовку прекращать, независимо от степени проработки материала. Уже в Черняховске я убедился, что штудировать материал до последнего момента нельзя, ибо лихорадочно усвоенное новое лишь забьет уже отложившиеся в памяти сведения и обязательно вылезет на первый план на экзамене. И третье правило: можно волноваться до экзамена, но не на экзамене, ибо волнение затемняет разум.

Среди экзаменаторов по разным предметам гуманитарного цикла встречались личности. К примеру, доцент Игорь Петрович Лапицкий.

Это был человек феноменальной памяти. Рассказывали, что однажды он поспорил с Е. И. Наумовым, что запомнит не то за двое, не то за трое суток 20 страниц ленинградской телефонной книги, причем так, что назовет фамилию абонента по номеру телефона, а номер телефона по фамилии. И представьте, Лапицкий выиграл, ни разу не ошибся.

Лапицкий, тогда еще молодой, лет тридцати пяти, поразил весь наш курс тем, что, читая нам лекции по древнерусской литературе, вовсе не прибегал к записям, хотя цитировал большие куски из летописей на древнерусском. Но феномен Лапицкого этим не исчерпывался. Его имя как экзаменатора просто было окружено нимбом легендарности. Редкая сессия на филфаке заканчивалась без того, чтобы деканат не вынес Игорю Петровичу порицания за «либерализм» на экзаменах.

О, здесь Лапицкий был просто неописуем. Поставив четверку, что вообще происходило в его практике чрезвычайно редко, в случаях особо выдающейся дремучести, он бежал вслед за студентом и покорнейше испрашивал у того прощения. Перед началом экзаменовки Лапицкий, предварительно заглянувший в зачетку решительно каждого студиозуса, величал не иначе как по имени-отчеству самого неказистого студентишку, что производило ошеломляющее впечатление. Его поведение так и осталось загадкой для всех нас: то ли он являл собой недосягаемую вершину прекраснодушия, то ли просто издевался над нами? Во всяком случае, важно было не опростоволоситься перед Лапицким, который всегда верил студенту на слово, и отвечать «Да, конечно!» на все его вопросы, и, особенно на сакраментальный вопрос: «Надеюсь (имя-отчество — рек), вы все читали?».

Свидетельствую как очевидец, что это казавшееся незыблемым правило дало осечку в случае с Валей Краснопевцевым, студентом итальянской группы нашего курса.

— Вы, разумеется, всё читали, Валентин Павлович? — излучая медоточивую улыбку спросил Игорь Петрович студента.

— Нет, не всё, — неожиданно ответил Краснопевцев. Как на беду он был человеком, у которого никогда и ни при каких обстоятельствах язык просто не поворачивался сказать неправду.

В следующем вопросе Лапицкого прозвучало уже неподдельное изумление:

— Как не всё?!.. Ну а что, вы, например, не читали? — спешил он на помощь зарапортовавшемуся студенту.

— «Телемахиду» Тредиаковского, — нашелся Краснопевцев.

— «Телемахиду» Тредиаковского? Да я сам её не читал. Её читали только два человека — сам автор и академик Орлов… Отлично, Валентин Павлович.

Что касается меня, то первые пять сессий мне удалось сдать без сучка и задоринки и удерживаться на повышенной стипендии до конца третьего курса. Но если честно, то дважды во время экзаменов я повисал на волоске, потому что ухитрялся взять билет с единственным неподготовленным вопросом, несмотря на крайнюю маловероятность такого стечения обстоятельств.

Первый казус на русской литературе XIX века. Как-то не хватило у меня ни времени, ни мочи прочитать «Фрегат «Палладу» И. А. Гончарова. Ну, думаю, даст Бог — пронесет.

И вижу в билете «Фрегат «Паллада»… Еле взял себя в руки: всех сведений по вопросу у меня — полстранички конспекта лекции, от силы на пару минут ответа. Не пришлось бы просить второй билет, как известно автоматически снижающий оценку на балл. Но чем черт не шутит, была не была, тем более, что «Паллада» шла вторым вопросом.

Сажусь к столу экзаменатора И. О. Ямпольского. Уж я развернулся на первом вопросе «Система стихосложения Н. А. Некрасова», тем более, что экзаменатор не прерывал меня. — А вы, видно, сами стихи пишете? — спрашивает он.

— Да, грешным делом, бывает, отвечаю, скромно потупившись.

— Достаточно по первому вопросу, — сказал Ямпольский. — Переходите ко второму.

И вот тут — будь что будет — я, замедлив темп ответа, начал выкладывать мой скудный запас сведений о «Фрегате „Паллада“», подстегиваемый ужасом, что этот запас вот-вот иссякнет, и я позорно капитулирую.

Не успел я так подумать, как слышу столь желанные слова экзаменатора:

— Достаточно. Отлично.

Более того, обходившая в этот день экзамены комиссия деканата и общественных организаций факультета отметила этот мой ответ как «лучший ответ дня».

Также один-единственный вопрос — о какой-то работе Овсянико-Куликовского — я не успел подготовить к экзамену по русскому языку. И бес попутал: я взял тетрадку с конспектом этой работы на экзамен.

По закону всемирной подлости я, разумеется, взял билет именно с этим вопросом. Развернул под столом тетрадку, прочел пару строк. И тут же был пойман Верой Федоровной Ивановой.

Полистав мою зачетную книжку, она сказала:

— Берите второй билет. Отвечать будете без подготовки. Ответите на «отлично», поставлю «отлично».

А слетел я с повышенной стипендии, получив первую в университете четверку, летом 1954 года. Дело было так. Экзамен по зарубежной литературе я сдавал доценту Т. В. Вановской. Взяв билет, испытал знакомое удовлетворение вопросами: 1. Новеллы Ги де Мопассана. 2. Публицистика Поля Вайана-Кутюрье. Ответил я в лучшем виде. Наилучшей реакцией экзаменатора на ответ всегда было отсутствие вопросов ко мне. Так было и на этот раз. Я даже не заглянул в зачетную книжку, не сомневаясь, что там проставлена знакомая оценка. Развернул зачетку уже в коридоре и обомлел: в ней стояла четверка! Пришлось смириться с печальным фактом.

Вторую четверку я получил вслед за первой на экзамене по истории русской журналистики XVIII — первой половины XIX века, и поставила мне её тогда молодая преподавательница Валентина Григорьевна Березина (между прочим, она по сей день отказывается в это поверить). И сделала это совершенно справедливо. Я с удовольствием отвечал на второй вопрос о «Современнике» Пушкина, а вот о навевавших на меня уныние и тоску русских журналах середины восемнадцатого века говорил равнодушно и вяло.

Последняя в университете третья четверка лишила меня права на получение диплома с отличием, поскольку получена она была на государственном экзамене. Да еще и по марксизму-ленинизму, факт для меня удивительный хотя бы потому, что за все пять лет учебы я не получил ни одной четверки по социально-экономическим дисциплинам. Причем вопросы были настолько элементарны («Учение о классовой борьбе по «Манифесту Коммунистической партии» Маркса и Энгельса и «Апрельские Тезисы» Ленина), что я вполне мог сдать их без подготовки. Но комиссия оценила мой ответ только четырьмя баллами, к удивлению как моему, так сокурсников, и деканата. В деканате даже поговаривали о предоставлении мне в порядке исключения как претенденту на красный диплом права «индивидуальной» пересдачи этого экзамена.