Высшая Школа Журналистики и Массовых Коммуникаций

Oб автохтонном, благополучно жившем здесь до нас на протяжении столетий, населении этих краев — немцах, мне дважды напомнили сохранившиеся здесь кошки, всегда и во все времена сопровождающие своим присутствием именно благополучную жизнь и привыкающие, как известно, к дому, а не к хозяину, в отличие от собак. Причем напомнили один раз как лучик светлого, а во второй раз — как исчадие самого зла.

Первой их них была сугубо «восточноевропейская», серо-тигровой масти особь, которую с двумя месячными котятами мы с братом обнаружили однажды вечером на сеновале доставшегося нам немецкого хлева, который мы начали обживать с помощью нашей Дымки. Кошка, само собой, одичала за время после эвакуации своих хозяев. Ее появлению, тем более совпавшему с крайне ненастной поздней осенью, мы обрадовались чрезвычайно.

Чтобы привадить ее к дому, населенному новыми, да еще говорящими на чужом языке жильцами, мы перенесли ее котят в дом, когда кошка ненадолго отлучилась. Невыразимые страдания матери, насильно разлученной со своими малыми детьми, представить невозможно. Кошка просто не могла этого пережить. Денно и нощно она ходила вокруг нашего дома и прежалобно мяукала. Заманить ее в дом никак не удавалось. Она ни за что туда не шла. Боялась.

И вот мы с Васькой решили пойти на хитрость. Распахнув настежь входную дверь мы, стоя за нею, стали выжидать момента, чтобы захлопнуть ее сразу же, как кошка ступит за порог.

Так оно и вышло. Но мы не могли предвидеть, что, почувствовав себя в захлопнувшейся ловушке, кошка схватит одного их котят за шкирку и с ним в зубах пулей вылетит в окно, разбив вдребезги только что вставленное стекло. И была такова. Мы было приуныли, но напрасно. Кошка продолжала бесконечное хождение вокруг нашего дома, сопровождаемое беспрерывным мяуканьем.

Но однажды она смирилась со своей новой участью, видно, уразумев своим кошачьим умишком, что и эти люди, разговаривающие на другом, чем ее бывшие хозяева, языке, не желают ей ничего плохого. И вернулась в дом, в котором прижилась вместе со своими котятами, внеся в него нечто от уюта своим ласковым мурлыканьем. Вскоре ее, еще вчера неукротимую дикарку, я стал брать на ночь под одеяло, и, гладя ее против шерсти, любил наблюдать целый фейерверк искр, сыпавшихся в темноте от ее шкуры, до тех пор, пока она не издавала некое глухое ворчание.

А в том, что с кошками, особенно немецкими, шутки плохи, я вскоре смог убедиться воочию.

Эта кошка была в отличие от своей тигровой предшественницы голубых кровей: пушистая, длинношерстная, трехцветная, и такая чистая в этом запустении, она вышла из росшего по пояс бурьяна, окружавшего со всех сторон разрушенный хутор, и направилась прямо навстречу мне с ласковым взором больших зеленых глаз и какой-то вальяжностью во всей осанке. Хвост трубой, как будто мы старые знакомые. Сначала я просто опешил от неожиданности. Но животное имело такой домашний и располагающий к себе вид, что я не мог не взять его на руки. Я сел на кучу окаменевшей калийной соли под ближайшим от меня навесом, и, посадив кошку на колени, стал гладить ее по спине. А кошка тут же насторожила меня явной необычностью своего поведения. Она стала лизать как собака кисть моей правой руки, которой я гладил ее. Так продолжалось некоторое время. Я посмотрел на нее, и тут мне стало не по себе еще больше, она буквально вперилась в мои глаза, смотрела прямо в них, да таким взглядом, какого я у кошек не только не видел, но и не подозревал, — каким-то затаенно злым, хищным.

В следующее мгновение я ощутил острейшую боль в руке и подскочил, как от удара током. Красавица миру на диво оказалась настоящим оборотнем. Со всей яростью хищника, настигающего свою жертву, она вцепилась в кисть моей правой руки зубами, вонзив в нее до отказа свои когти. Я не успел осознать происшедшее. Вижу только на инстинктивно выброшенной вверх правой руке всей своей тяжестью повисла смертельной хваткой вцепившаяся в нее кошка, а я пытаюсь освободиться от агрессора. В конце концов мне это удается, я стряхиваю ее с руки, поддаю на прощанье ногой, и она скрывается в бурьяне столь же внезапно и таинственно, как и появилась.

Это знакомство с еще одной представительницей восточнопрусского автохтонного населения о четырех ногах обошлось мне дорого. Кисть моей правой руки была раздраконена так, что на ней живого места не оставалось, из нее хлестала кровь, усугубившая пережитое мною потрясение. В деревне мне оказали первую (кстати, и последнюю) медицинскую помощь, месяца полтора-два я отходил с рукой на привязи, а потом все прошло как-то само собой, лишний раз убедив меня в том, что у русского деревенского человека все со временем заживает, как на собаке, такой жизненной силой наградила его природа.

Уже потом бывалые люди, не только живущие в этих местах с основания Калининградской области, но и воевавшие здесь, так комментировали случившееся со мной. Это была одичавшая, оставшаяся после ухода своих хозяев на запад кошка, которой выпал на долю тяжкий удел — жить в обезлюженной, разрушенной войной местности. Скорее всего в смертельной борьбе за выживание ей доводилось лакомиться человеческим мясом, питаясь трупами солдат, полегших здесь зимой 1945 года. Поэтому при всей своей непуганности она уловила нечто знакомое и привычное при соприкосновении с моей рукой, ставшей для нее всего лишь новой дичью.

Бередящее душу чувство тревожности и какой-то постылости неустроенной жизни не покидало нас в затянувшееся аж до самого Нового года осеннее ненастье.

Во всем окружающем мире наибольший интерес у нас вызвали два подсобных хозяйства, крупнейшее из которых находилось в Зоденене, где немцы под началом нашей военной администрации выращивали картошку и овощи для советских войск. Мне неведомо, в какой степени ушли отсюда на Запад немцы со своими отступающими войсками зимой 1945 года, а в какой не тронулись с насиженных мест, но ясно одно, что к нашему приходу вся округа, за исключением Зоденена, была очищена от немецкого населения. Немцев было еще немало разве что в Инстербурге.

Так или иначе, мое крайне отрывочное представление о немецком языке пригодилось: я достаточно свободно читал тогда еще сохранившиеся многочисленные надписи на немецком языке и при случае довольно бодро объяснялся с немцами.

Осень 1946 года была бесконечной, дождливейшей и тоскливейшей. Жизнь наша была как у пещерных людей, и протекала в полумраке либо же в полной темноте. Коптилку зажигали лишь изредка, при крайней необходимости и на короткое время. Ни книг, ни газет, ни школы, что для меня было самым страшным: мой седьмой класс здесь попросту не мог состояться из-за отсутствия школы, ближайшая из которых находилась в Черняховске, за 25 километров от нас.

Жизнь была чрезвычайно бедна событиями, и уж тем более — светлыми минутами. В Восточной Пруссии мы имели прекрасную возможность убедиться в великой истинности поговорки «Хорошо там, где нас нет». Ведь сюда, на Запад, на чужую сторонку перебрались мы не от хорошей жизни, а, по сути, ища спасения от вездесущего и бесконечного голода. Государство совершило с нами великое волшебство, заманив нас сюда обещанием лучшей жизни и в еще большей мере весьма немалой по тогдашним нашим представлениям хлебной ссудой — 100 килограммов зерна на главу семьи, и по 32 килограмма на каждого ее члена, и, благополучно доставив нас сюда вместе с коровами и некоторым скарбом, тут же начисто забыло о нас. Сделав это, государство бросило нас на произвол судьбы, предоставило нас самим себе, видимо, в расчете на сверхчеловеческую живучесть русского мужика, на его способность к выживанию практически в любых условиях. Причем новое суровейшее испытание на выживаемость ждало нас в условиях незнакомой местности, незнакомого, совершенно нового уклада жизни, в среде людей, волей случая оказавшихся вместе, а главное — при отсутствии колхоза.

Восторжествовал старый расейский принцип: «Спасайся, кто может!». От голода мы уехали и к голоду приехали. Но поистине самое страшное и непостижимое для нас было в том, что мы должны были жить единоличниками со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Выданную нам ссуду мы съели довольно быстро. И чтобы жить, чтобы просуществовать каждый следующий день, мы должны были позаботиться о пище насущной сегодня, и только сегодня, промышляя всем, чем можно, что Бог послал.

Как-то обнаружили в поле невесть откуда и когда взявшийся крохотный прудик, зарыбленный карасями, в основном мелкой-премелкой рыбешкой, и всех их до мальков выловили, почти до дна вычерпав ведрами водоем. Зато наловили ведра два карасей.

По донесениям «разведки» установили, что в Зоденене выращен богатый урожай овощей, идет их уборка и буртование. Мы под покровом ночи стали наведываться на плантацию. А потом настолько осмелели, что повторили туда поход среди бела дня, что, конечно, не должно было кончиться добром. И не кончилось. Сидим мы на пригорке перед решающим броском вперед, как вдруг вслед за доносившимся до нас бабьим визгом послышались… выстрелы. Ко всему прочему мы увидели, что как раз в нашу сторону скачут два всадника. Естественно, нас как ветром сдуло.

И хотя зима в Восточной Пруссии оказалась несравненно теплее и мягче, нежели у нас, в Новгородчине, снегу в этот год навалило много, и он долго держался. Приняв этот неожиданный подарок от природы, мы начали охоту на зайцев, ставя на них проволочные петли, в которые нет-нет да и попадался какой-нибудь из наиболее глупых представителей косых. А тут, в один прекрасный день к нам в петлю угодила … лиса, на редкость красивый экземпляр. Дед один выделал шкуру, и брат понес ее на базар, в Черняховск. На обратном пути из города, когда уж смеркалось, у полуразрушенного хутора его ограбили, отобрав вырученные за лису 150 рублей, три буханки хлеба, и попутно сняв с него валенки.

Последним спасительным продуктом для нас в эту гиблую зиму был сохранившийся кое-где в немецких подвалах крахмал, язык не поворачивается назвать картошкой то, что от нее осталось за двухлетнее пребывание в бетонированном мешке. Несмотря на смрадный дух, исходивший от него, из этого крахмала мы делали лепешки, которыми хоть как-то утоляли голод.

В момент крайнего отчаяния мать достала из сундука последний из бабушкиных кашемировых платков и снарядила нас с братом на тот же черняховский базар, отдав нам, кажется, самое последнее из сохранившегося в доме, на что еще можно было найти потенциального покупателя. И снова неудача (неудачники мы, неудачники!). Когда я стоял на барахолке, подобающим образом разложив перед собой свой товар, меня на мгновение отвлекли какие-то лихоимцы и прямо из-под носа украли платок. Снова не оправдал я возложенных на меня семьей надежд.

Первая наша восточнопрусская весна вдохнула в наше голодное и заунывное бытие новую жизнь. Еще до того, как в начале мая кругом буйно зацвели яблоневые и вишневые сады, нас, бедолаг, совершенно неожиданно посетила удача. Мы с братом, вовлеченные в кладоискательскую лихорадку, с приходом весны охватившую всю деревню, нашли самый настоящий клад. Добро, зарытое немцами перед своим бегством вместе с отступающей армией, искали с помощью самых обычных винтовочных шомполов, особенно в садах, у разбитых домов. Это добро действительно существовало, но чаще всего не там, где его искали с особой нетерпеливостью, и не в том виде, в каком ожидали. Не ахти что мы нашли, но ложка к обеду хороша в любом случае. Бак с бензином, Бог с ним. Но десятилитровая бутыль спирта — это вещь, особенно в преддверии майских праздников да при абсолютном отсутствии алкоголя в округе. Мужики, как говорится, с руками оторвали, разумеется, не бесплатно. А какой был фарфоровый сервиз с подносами и тарелками, расписанными золотом (помню, на одной из них вид на Унтер ден Линден). Если бы мы, тогдашние, понимали в этом толк! Предмет за предметом мы перетаскали сервиз на базар, и спустили его на хлеб.

По весне разжились семенами, посадили по старинке картошку, невесть откуда раздобытую, посеяли всякий известный нам овощ, а также совершенно нам неведомые до этого тыкву и кукурузу.

До осени 1947 года мы вращались в узком мирке «удельного» натурального хозяйства, довольствуясь в том, что касается внешнего мира, более или менее случайными сведениями, доходившими до нас.

Надо заметить, что ни у кого из нас, переселенцев, все еще не поворачивался язык называть Калининградскую область «Россией», что бы ни писали в тогдашних брошюрах и газетах о ней как об «исконно славянской земле». Места, куда нас забросила судьба, именовались не иначе, как «Пруссией» или даже «Германией». Зато, если кому приходилось выехать по какому-либо поводу на родину, то он неизменно говорил: «Я поехал в Россию».

Весна вдохнула в наш быт новую жизнь прежде всего через воскрешение колхоза, который назвали «Власть труда». Под эгидой колхоза был проведен первый на новой земле весенний сев.

Но подлинный свет воссиял над моей жизнью только осенью, с открытием в Зоденене школы-семилетки. К этому времени уже целый год прошел, как я последний раз побывал в школе, в Дреглях, библиотека которой сполна обеспечивала меня нужной мне тогда духовной пищей. За это время я крепко отстал от жизни, пребывая как все во тьме косности и неведения. Всего одну книгу прочитал я за эти месяцы — роман Жорж Санд «Консуэло», который дала мне почитать дочь нашего ветеринара Кульгускина и который за зиму я повторил вслух собиравшимся у нас на посиделки вечерами соседским ребятам и девчатам.

В школу, находившуюся в пяти километрах, я ходил в приподнятом настроении, как на праздник. Вторую половину дороги мы обычно шли вместе с приятелем из соседней деревни Колей Янкиным, с которым мы в условленное время встречались на перекрестке дорог. Коля, родом из Великолукской области, учился исправнее многих других. В войну он как-то нашел запал гранаты, запал взорвался у него в руках, и ему оторвало кисть правой руки.

Вторым моим приятелем, еще более закадычным, стал Володя Суратов из Тамбовской области, живший неподалеку от нашей школы. После школы со мною вместе учиться он не поехал, как я его ни звал, а поступил в военно-пехотное училище. Для прохождения воинской службы его направили на Украину. Однажды он не вернулся в часть после свидания с любимой девушкой, на которое он ходил по льду через Днепр, возвращаясь уже заполночь. Поутру обнаружили его труп, сунутый в прорубь. Володе был 21 год.

Из всех учителей этой школы, в которой мне суждено было окончить седьмой класс, мне больше других запомнился Зиновий Тимофеевич Житенев, учитель школы и завуч, высокий худой мужчина в офицерском кителе без погон. Он выделялся из всех других добротой, мягкостью в обхождении и какой-то особой собранностью.

Один из его уроков был показательным, и на нем присутствовал инспектор РОНО. Дабы не обмишуриться перед начальством, Зиновий Тимофеевич вызвал к доске первого ученика в классе, меня. А я, отвечая на вопрос учителя и стоя у классной доски, внезапно стушевался, потерял уверенность в себе, как только заметил, что явно скучавший на уроке инспектор уставился на мою правую ступню, его внимание привлек торчавший из ботинка почерневший большой палец моей правой ноги. Мне стало так больно и обидно, что, не закончив ответ на вопрос, я без разрешения учителя сел за парту и горько заплакал…

Семилетку я закончил с одним пятерками и похвальной грамотой. И остановился в глубокой задумчивости, как витязь на распутье: а что дальше? куда себя девать? куда направить стопы свои? Какие только мысли ни появлялись в моей до крайности возбужденной голове. Но одна из них при всех ее тогдашних смутных и расплывчатых очертаниях явно главенствовала над другими, возникая чуть ли не на уровне подсознания: учеба на этом не закончилась, надо учиться дальше, пробиваться в высшее образование, без которого мне моя будущая жизнь уже тогда казалась немыслимой и нелепой. А в ослепительно ярких, хотя и чрезвычайно расплывчатых грезах моих властно манившей к себе целью, целью далекой и недостижимой был университет. Где ты, моя Жар-птица?

Значит, мне нужна, как воздух, десятилетка. Но десятилетка не как конец, а лишь как промежуточная цель, без достижения которой прочие высокие помыслы теряют всякий смысл. Но вся загвоздка была в том, что, как это ни грустно, десятилетка для меня также невозможна, недостижима. Она в Черняховске, и, стало быть, не может быть и речи о том, чтобы ходить или ездить туда, да и никакого интерната там нет при школе. Словом, тупик.

И вот, пожалуй, самое главное, в чем я сам для себя добился ясности, заключалось в том, что, если невозможен прямой путь в вуз, который я всегда мыслил себе лишь как университет, то надо искать другой путь, окольный, обходной. Мне удалось узнать, что такой путь возможен, правда, больше теоретически, через техникум, то есть вообще минуя десятилетку, но при абсолютной обязательности одного условия — получения диплома с отличием при его окончании, также дающего право наряду с аттестатом зрелости на поступление в вуз.

Это уже было для меня целым открытием, путеводной звездой. Жизнь моя приобрела осмысленность и окрыленность, так остро и болезненно недостающие ей до этого. И я весь обратился в целеустремленное действие.