ПОТЕРЯННЫЕ ПИСЬМА
Тема: Что я знаю о войне?
ПОТЕРЯННЫЕ ПИСЬМА
Я очень долго думала о том, как надо правильно говорить о войне. Много читала, смотрела документальную хронику. А потом поняла, что правильно о такой трагедии, как война сказать невозможно. Нельзя найти таких слов, которые поняли бы всю горечь потерь, весь страх и ужас, всю кровь и боль – статья не вместит всего этого. Зато письма могут. Обычные, фронтовые письма. Которые когда-то давно были, но много лет как потеряны людьми и временем. Письма потерянных войной людей. И то, что написала я – лишь отчаянная попытка их вернуть…
Она задумчиво подошла к окну чердака, разглядывая вышагивающего за забором парня: «Ну, и пусть ждет. Я его не звала! Нашел себе дурочку на побегушках, которую можно и погонять, и обидеть. Ну и пусть ждет!» Девушка сердито задернула занавеску, оправила волосы в поисках какого-нибудь занятия, вниз спускаться не хотелось. Рядом с окном стоял старый, окованный железом сундук, такой вполне сгодился бы для съемок в фильме ужасов. Резной, тёмного дерева. Девушка подошла и присела на корточки, открывая крышку. Изнутри пахнуло пылью, даже небольшой облачко взвилось над головой. В сундуке лежали тряпки – старинные и потёртые. Может быть, раньше это была какая-то одежда, но сейчас от неё остались лишь лоскуты. .Девушка приподняла ткани, хотела увидеть их на свету – на пол шлёпнулся с тихим хлопком конверт. Нет, пачка конвертов, перевязанных в один. Бумага старая, тоже пыльная и пожелтевшая от времени. Веревка, которая перевязывала конверты, видно, была когда-то красной, но прожорливое время слизнуло с нее цвет – она стала белесой, коричневатого оттенка, с торчащими потрепанными ниточками. Отложив грязноватые платья, девушка потянулась к конвертам. Пачка была увесистой и шероховатой. На первом конверте был написан почти стершийся адрес, написан от руки, скоро и неразборчиво. Она перебрала остальные, не снимая веревки – везде одно и то же. Поднялась, закрыла сундук и присела на крышку. Держа письма в руке, она аккуратно начала развязывать веревку. Та была затянута не туго, от первого прикосновения легко снялась, освобождая конверты. Девушка прищурилась, пытаясь разобрать адрес и получателя – не помогло, конверты слишком часто брали в руки. Все конверты были ровно и аккуратно разрезаны опытной рукой, девушка тряхнула первый – на колени выпал листок бумаги, сложенный пополам. Она развернула лист:
«Здравствуй, здравствуй, моя милая, мой свет в окошке! Прости, я знаю: должен просить прощения, но я не мог написать. Пока нас перебрасывали с одного фронта на другой, я не мог написать! Кому бы я отдал мои письма? Но теперь я вновь говорю с тобой, и порой мне кажется, что я вижу твою улыбку. Я пишу на коленях, в землянке, наполненной людьми. Нас здесь много, но от этого даже лучше, будто если нас много, то все с нами будет хорошо. От разведенного огня черной печки дым и гарь разносятся по всей землянке, но ничего страшного, я уже привык. Человек – существо странное, он ко всему привыкает. К боли, к страху, к войне. Человек может привыкнуть даже к непрерывной смерти и крови – это страшно, потому что к смерти нельзя привыкать, нельзя считать, что, когда рядом с тобой замертво падает товарищ, – это норма. Нельзя. Тогда мы заведомо бы проиграли, а мы еще поборемся! Завтра придет «почтальон», поэтому таких, как я, здесь много – все мы сидим и пишем: кто матери, кто жене, а кто друзьям. Пишем тем, кого надеемся увидеть вновь. Я тоже надеюсь, что увижу тебя, моя Клава. И ты надейся, может, свидимся. Твой Яков».
Новый конверт, новый лист. Глаза внимательно бегают по строчкам, а руки почему-то предательски дрожат. Читает…
«Здравствуй, Клава. Я храню те строчки, которые ты мне прислала, на груди, в кармане, прямо под сердцем. Говорят, что письма любимых защитят от вражеской пули, я знаю – меня защитят. Ты правильно сделала, что взяла ту девочку к нам, она ведь одна теперь. Читаю, а сам думаю, что ты – мой ангелочек, что ты – замечательный человек. Люди познаются в горе, в радости – все хороши, а тебя война сильнее и добрей сделала. Наших детей тянешь и не забываешь сирот. Как там наши ребята? Ты уж береги их, они – то, что должно пережить всё, они – наша любовь, наша страна и наша жизнь. Сейчас, я как и в прошлый раз, сижу в землянке, в другой уже, и все здесь по-другому. Землянка почти пуста, и меня окружает тишина, потому что сегодня был бой. Как все понятно, одно слово, тяжелое слово – и все понятно. Меня не ранило, не знаю, как, наверно, повезло, но сейчас я цел, хотя почти весь наш отряд был разгромлен. Раньше казалось, что на войне не страшно, но тогда я еще не был на войне. Война – это море крови, лжи и смерти. И это страшно. Когда бежали сегодня в бой, люди вокруг падали, как снятые с доски шахматные фигуры – одна за другой. Бежишь, рядом с тобой ликует, рвется к победе человек, а через секунду его пустой взгляд видит грязное, уставшее от крови небо. Это страшно, потому что это как-то безнадежно… Но моя надежда – это ты. Даже теперь, когда мы далеко, я слышу твой смех, чувствую запах твоих волос, вижу лица наших ребятишек, и это – моя надежда. Не грусти, Клава, может быть, скоро встретимся. Яков»
Пальцы будто деревянные и не слушаются, наконец еще один листок в руках. От листа исходит тепло, словно письмо еще помнит нежность тех рук, что изо дня в день ласкали его, целовали, как единственную связь с человеком, который тебе так дорог:
«Я жду от тебя письма, а его все нет. Я знаю, что с тобой, с нашими детьми и той сироткой все в порядке, но почему же нет письма? Без писем тяжело очень… Несколько дней мы, не переставая, шли, тащили на себе раненых. Убитых мы хороним в братских могилах, наверно, если война все же кончится, будет очень сложно узнать, где они лежат. Но знаешь, может, им уже хорошо – они же вместе. Для них война уже закончилась. Пишу украдкой, когда выдастся свободная минута. Однажды мы вышли на полянку, небольшую, прятавшуюся в лесу среди деревьев. Обычная полянка, а всюду… кровь. Наша, советская кровь. Они, наверное, устроили привал: на сучке молчаливо висела каска с красной звездой, чуть поодаль валялась санитарная сумка – они устроили привал, а их подорвали. Там рос пень, на нем, колыхаясь под тихим ветром, лежало придавленное камнем письмо с алыми каплями, незаконченное письмо… Вся полянка была усыпана голубыми цветами – красивыми, с беленькой серединкой, вся полянка в цветах, а на цветах кровь, их много было. Такое чувство, что цветы плакали, заливая землю кровавыми слезами… Ты напиши, я жду, всегда ждать буду, как помнишь, в том парке. Я знал и сейчас знаю, что рано или поздно ты придешь ко мне. Твой Яков».
Рука дрогнула. Девушка подняла растерянный взгляд на задернутую занавеску. Мотнула головой, отгоняя мысли, продолжила читать:
«Письмо пришло. Когда оно пришло, я готов был не только танцевать, я готов был летать! Пишу быстро, не рассказ, а заметка, что я – жив. Как это важно – жизнь, ведь можно потерять ее. О своих делах, я напишу тебе позже – «почтальон» уходит, но ты знай, знай, если не придет еще письмо – я всегда с тобой! Ты, дети – главное, что есть у меня. Большего мне и не нужно, за то, что мне было подарено, умереть не страшно. Любящий Яков».
Ей было грустно, действительно грустно, потому что она живет сейчас, когда страшные сороковые уже позади. А они жили тогда, и для них ТА война, только началась, но ЭТИ письма уже заканчивались:
«Здравствуй, Клава! Мы скоро будем под Ленинградом, я давно хотел побывать в этом городе, только не думал, что так придется. Меня мучает странное чувство, будто я все же тебя больше не увижу. Точнее не я тебя, а ты меня. Ведь я тебя вижу каждый день, стоит мне закрыть глаза на секунду, и твое лицо вновь передо мной. Клава, какая же ты у меня красивая! Я и не думал, что в тебе столько прекрасного. То, как ты улыбаешься, как морщишь носик, когда сердишься, то какие у нас с тобой чудесные дети – это ты. И ты всегда со мной. Война выматывает своим однообразием: какой бы разной ни была смерть, она всегда смерть, и кровь не бывает другого цвета, кроме алого, чтобы там ни говорили фашисты, и слезы везде – хрустальные капли, смывающие боль. Но человек – вот что делает войну живей, делает её войной, а не плохой театральной постановкой. Человек – это то, что не дает войне умереть, и то, что не даст ей жить. Я знаю – не даст! Потому что я не хочу, чтобы наши дети считали смерть – хлебом, а кровь – вином, потому что я знаю – мы победим, не можем не победить! И за это я готов умереть… Я хочу, чтобы ты не грустила, ведь каждая твоя улыбка – это мое солнце, которое всегда светило для меня. А я тебя очень люблю. Тебя и детей. Ты уж поцелуй и обними их от меня покрепче, ладно? А я буду ждать, всегда ждать и видеть солнышко, мое яркое, чистое солнышко, даже если глаза мои будут плотно закрыты. ВСЕГДА твой Яков».
Девушка держала в руках последнее письмо, рядом с конвертом на коленях лежал листок, она подняла его и посмотрела в скупые строчки: «Умер… от тяжелых ран… в Ленинградской области… деревня Веретейка…» Известие о смерти. Почему-то от его простоты становилось лишь больнее. Девушка встала, покусывая губы, отдернула занавеску… Парень уже не вышагивал, а стоял, прислонившись к забору, упрямо продолжал смотреть на дом. «Ждет», - пронеслось в голове. Она, спотыкаясь, бросилась вниз по лестнице с чердака, быстрее и быстрее, чтобы не опоздать. Потому что в нашей жизни обязательно нужно, чтобы тебя кто-то ждал. Всегда ждал.
Это были письма, которые мой прадедушка, Яков Феофанович, писал своей жене, моей прабабушке, Клавдии Алексеевне. Те письма, что я никогда не видела и вряд ли уже увижу. Нет моего прадеда, и умерла прабабушка, но эти письма дадут им новую жизнь. Пусть, возможно, недолгую, иллюзорную, но – жизнь. Каждый раз, читая их, я вспоминаю тех людей, что забрала война. Всех, без исключения. Их было так много, но все они так страстно хотели жить, верили в мир и добро, мечтали, творили, любили. Не хватит камня всей земли – поставить им памятник. Не хватит всех цветов – возложить на их могилы. Но в наших силах одно - низа что, никогда их не забыть.
