Высшая Школа Журналистики и Массовых Коммуникаций

Бекова М., Травина Е. Глазами журналиста

Впервые опубликовано: Ленингр. ун-т. 1969. № 35. 4 апр. С. 4.

Я навестил его незадолго до кончины. Люда, младшая дочка Б. А., глазами показала, куда входить. Шепнула: «Только не изображай, пожалуйста, Белинского у постели умирающего Некрасова». У Люды была манера говорить не то чтобы желчно, но как-то по-мужски напрямки, даже безжалостно. Отца она очень любила, но и он частенько становился мишенью ее ироничного язычка: «Папа, ты ведь уже надел один галстук. Если тебе нужен запасной, то положи его в нагрудный карман, пусть на кафедре думают, что у тебя, наконец, появился носовой платок…» Или: когда Вяземскому исполнилось 80 лет, доцент кафедры Игошин на юбилейных торжествах довольно громко пошутил: «Самое время страховать свою жизнь…» Стоявшая рядом Люда не замедлила с ответом: «Не беспокойтесь, Сергей Иванович, разве вы не знаете, что мой папа бессмертен!»

Вообще о Вяземском я могу рассказывать много и с удовольствием. Чехов, который считал себя глубоким стариком в 42 года, завидовал долгожителям и полагал, что долголетие– это талант.

В тот последний визит я, наверное, напустил на лицо слишком много скорбного сочувствия. Вяземский встретил меня насмешливо: «Саша, вы, очевидно, решили, что я тут мучаюсь от болезни и одиночества. Но, во-первых, моя болезнь – старость. Это не лечится. А одиночество с некоторых пор я вообще люблю: наконец у меня появилось время поговорить с самим собой. И с теми, кого когда-то я проводил из жизни…» Вяземский лежал на высоких подушках, в белой рубашке и был и впрямь похож на больного Некрасова, с картины Крамского. Ленинский галстук – такой в горошек – покоился поверх одеяла, и на галстуке, как на салфетке, лежал полуочищенный апельсин. Остальные апельсины, которые я принес на соцстраховский червонец, гонял по ковру очередной скочтерьер, которых он очень любил.

И Вяземский стал рассказывать мне по теме, которую, как он сказал, задал сам себе еще с утра. Про блокаду. Как однажды ему пришлось заночевать в редакции газеты «На страже Родины». Электричества не было. В комнате для приезжих пустые кровати с холодными матрацами. Трое или четверо военных сидели за столом при свече и весело болтали. На Вяземского накатывали запахи то копченой селедки, то колбасы, то лука. А когда к этому добавился дымок «Беломора», Б. А. не выдержал: «Братцы, дайте курнуть!» Курнуть – это так, надеялся, что за папиросой ему протянут и хлеб с колбасой, а может, и водочки булькнут. Но «братцы» сделали вид, что не слышат. Быстренько зашуршали сверточками, поскрипели койками и – давай храпака. Тогда в дальнем углу кто-то по-медвежьи завозился, яростно прошипел: «С-суки! Подлюки штабные!» И в ноги Вяземскому через темень комнаты прилетела горбуха хлеба, потом шматок сала в тряпице, а через паузу, словно после раздумья, плюхнулся и тугой кисет с махрой.

Утром в комнате военных уже не было. Только в дальнем углу спал коротконогий крепыш с большой лобастой головой. Б. А. отсыпал из кисета жменю махорки прямо себе в карман, остальное положил в фуражку доброго человека. Эта история имела продолжение. Лет через десять после войны Вяземский на партконференции в Таврическом дворце признал своего благодетеля. Это был Александр Прокофьев, поэт, лауреат всяких-всяких премий. Б.А. подошел, спросил, помнит ли он то ночное происшествие в редакции военной газеты?

«Помню, – сказал поэт. – Я про тот случай даже стихотворение хотел написать. Но строчки никак не клеились. У меня вообще про сволочей как-то не получается…»— Вот так, Саша, лежу, смотрю в потолок и вспоминаю, – говорил Вяземский. – Телевизор я не люблю. Там все чужие для меня люди. А вот здесь, – он выразительно постучал по лбу, – здесь все свои. Начиная с самого детства – с отца и матери…

***

Однажды во время очередной командировки застрял я у геофизиков за Полярным кругом под Андермой. Наступило первое сентября, у меня уже лекции начались, а все вертолеты двигались транзитом на Восток. Я мог бы улететь и пораньше, да пожалел выбросить двадцатикилограммовый мамонтовый бивень. С этим бивнем, да с фотоаппаратами, я весил не менее полутора центнеров. «Мы лучше три мешка картошки на соседнюю зимовку отвезем», – сказали летчики.

В конце недели одному геофизику стальным тросом от вездехода повредило ногу. И этим же санрейсом я вылетел в Ленинград. — Та-ак. Будем считать, что вы были на плановой стажировке, – поклацав пластмассовыми челюстями, встретил меня Вяземский. – Я попросил старика Гомельского подменить вас. Ему коньяк, а мне полный отчет о стажировке…

Моему «отчету» дали название «Организация информационной службы в газете» «Тындра Вындра» («Красный Тундровик») города Нарьян-Мара. Я был в этой редакции пару часов перед тем, как на теплоходе «Индигирка» отправиться к Андерме.

— Для курсовой работы сойдет, – хмуро сказал Б. А. – Для отчета сойдет тем более. К тому же эти отчеты никто не читает. И запомните, Саша, – это звучало почти как обращение многоопытного товарища Бендера к Шуре Балаганову. – Запомните, Саша: Университет – это Большой Бумажный Тигр. Бумажный. Но Тигр!

— Я понял, Борис Аркадьевич, – обрадовался я.

Б.А. помолчал, пощелкал челюстью, нашел ей удобное положение во рту:

— Нет, вы не поняли. Если бы поняли – вам было бы очень стыдно!

Давно у меня не было такой испарины.

***

Первые годы наш факультет располагался в старом флигеле возле ботанического сада биофака. Однажды шли мы с Б. А. жутким университетским двором, мимо рядов автомобильной рухляди, навевавшей мысли о временах лендлиза.

По углам двора – терриконы самодельного лабораторного оборудования, – казалось, пошебурши там палкой – и вытянешь что-нибудь менделеевское. Мы шли с партсобрания, и Вяземский, чтобы отвлечься от недавних дебатов, рассказывал мне про университетский внутренний двор:

— Раньше здесь держали дрова – штабеля чуть не до крыш. Все лето тут пилили, кололи, укладывали поленницы. В конце двадцатых многие студенты зимой подрабатывали истопниками.

Вяземский шел, опираясь на палку. Месяц назад в этом самом дворе он сломал ногу. Вдруг оживившись, показал палкой на булыжник в подворотне:

— А вот здесь сломал ногу Петр Яковлевич Хавин…

Петр Яковлевич – это отец-основатель факультета журналистики. Его называли за доброту и почтенный возраст «папой Хавой».

— Однажды профессора-филологи собрались перекинуться в преферанс. Кто-то подсел на мизере и матюгнулся, благо дам не было. Ну, остальные профессора в шутку подхватили и пошло-поехало: кто кого перематерит-перещеголяет! Их ведь хлебом не корми – дай словами поиграть… Так вот, папа Хава всем нос утер! Вы слышали когда-нибудь про такой словарь русской ненормативной лексики Бодуэна де Куртенэ? Он писал его в развитие, как полагал, словаря Даля. В тридцатых годах в университетских библиотеках проходили чистки, и этот словарь папа Хава тихонько вынес, прятал и берег как зеницу ока. Кстати, в библиотеке моего отца тоже был Куртенэ.

Б. А. вспоминал, как был потрясен, когда мальчишкой открыл эту книгу. Не то чтоб он не знал этих слов, нет! Но чтобы такие слова были в книге!!

— Я словно заглянул в тайный подвал маркиза де Сада. И, наверное, в этот день повзрослел лет на десять сразу. Отец, очевидно, что-то почувствовал – Куртенэ я больше не видел на полках. И слава Богу! Слышать мат для меня с тех пор – мука…

***

Однажды, улучив момент, я рванул по командировке журнала «Пограничник» на остров Прангли в Балтийском море. Саша Гусев, наш почасовик, прикрыл собой мои группы, и две недели я бродил с погранцами по морскому берегу, собирал рыжики для жен офицеров, пил самогон со стариком-маячником. Вернулся пропахший водорослями, хвоей и впечатлениями.

— Все это хорошо, – сказал Вяземский, когда я рассказал ему о памятнике раненым матросам, которых эстонцы-хуторяне закалывали вилами летом 41-го года. Поправился: – Нет, я не о матросах. О матросах мне давно рассказывал доцент Карасев– он входил в Эстонию со смершевцами. Я о том, какой у вас возмутительно цветущий вид!

А дальше Борис Аркадьевич прочел мне маленькую, но поучительную лекцию об университетских нравах. В ту пору каждый из преподавателей тащил на себе массу всяческих общественных поручений. Они не входили в учебную или научную нагрузку и, само собой, никак не оплачивались. Дежурства в общежитиях, кураторские часы, субботники по затыканию ватой оконных щелей, субботники по уборке заднего дворика, ленинские субботники по уборке Румянцевского садика, месяц на картошке в сентябре, воскресные дни на переборке гнилья на овощебазе, народные дружины, обсуждение после лекций очередной книги дорогого Леонида Ильича, проработка на партбюро молодой коммунистки, надумавшей выйти замуж за попа…

В годовых отчетах преподавателей самым мучительным и одновременно фантасмагорийным был третий пункт: общественно-политическая работа. Однажды нелегкая занесла меня на остров Сааремаа, в лепрозорий. И я, расчувствовавшись, прочел лекцию тамошним фотолюбителям с провалившимися носами. Этот факт я отразил в своем отчете и был награжден доцентом Гореловой грамотой общества «Знание».

— Научитесь хмуриться, – наставлял меня Вяземский после Прангли. – Ваша жизнерадостность – первый признак недогруженности поручениями. И Никитину это объясните – без смешочков чтоб, без смешочков. Идете пить пиво в погребок на Среднем, а на лице должно быть написано: «Пишу отчет!» Вернулись с дачи, а на лице – «Приступили к написанию методички!» В общем, Саша, не сумеете организовать себя — через год будете с геморроем!

— Почему именно с геморроем? – растерялся я. Вяземский внимательно посмотрел на меня, как бы прикидывая, не переоценил ли он мою понятливость:

— Ну, если не нравится геморрой, откройте «Справочник врача» и выберите себе что-нибудь по вкусу…

Я так и не смог до конца скрыть свое жизнелюбие. И за годы работы на факультете семь раз пришлось убирать картофельные поля в совхозах под Выборгом и Гдовом, девять лет командовать народной дружиной, отчего во сне до сих пор порой таскаю на спине пьяных мужиков из общаги кожевенного завода имени товарища Бебеля.

А разве забудешь заседания родной партгруппы! На чердаке моей дачи хранится «Дневник партгруппорга» нашего добрейшего Александра Никитича Кулакова. Там есть и такая запись: «Обсуждали факт замужества дочери доцента Пирожкова А. Н. с гражданином Италии. Приняли решение: поддержать просьбу Пирожкова об освобождении его от обязанностей заведующего кафедрой».

Как куратору курса частенько приходилось наведываться в общежитие на Кораблестроителей. Обычно брал кулек конфет «Старт» и кочевал из комнаты в комнату, надувался чаем, забывая у одних перчатки, у других шарф…

Но, конечно, самый тяжкий крест – партбюро, где вечный активист и спикер Дима Барабохин докладывал нам о своих озарениях по повышению, углублению и очищению всего коллектива и особенно отдельных его частей…

Преподавательскую работу я начал с того, что целый месяц ходил на лекции Б. А. Его первое обращение к студентам:

— Запомните: главное в образовании – это самообразование!

Голос из аудитории:

— А для чего тогда университет?

— Понимаете, сударь, пока мне не сказали, что у меня давление 240 на 110, я чувствовал себя прекрасно… Университет покажет вам, насколько вы переоцениваете себя.

Вяземскому уже 5 лет. Но он еще приходит раз в неделю читать лекцию. Однажды застаю его озабоченным и грустным.

— Вот вспомнил Платона. Он считал, что разница в возрасте между учителем и учеником не должна превышать 50 лет…

Я понял ход его мыслей и начал было что-то бодро возражать.

— Саша, свой «Справочник журналиста» я уже обновлял несколько раз. Вот кто бы обновил меня? Когда-то у меня был трехсеместровый курс лекций: производство газеты, макет, верстка, корректура, – этот не самый веселый материал я разбавлял анекдотами и разными историями из журналистской практики. Это обязательно нужно, вы, как лектор, должны это чувствовать… Но расширялся штат преподавателей – новые дисциплины, новые курсы. Я свое урезал, урезал– сократил до одного семестра. Сегодня прочел лекцию и с ужасом обнаружил, что оставил, кажется, одни анекдоты… Я думаю, Платон не прав, – надо уходить намного раньше.

В тот день Б. А. прочел, если память мне не изменяет, последнюю лекцию.

На поминках по Вяземскому после приличествующих случаю речей доцент Игошин рассказал, как однажды пожаловался Борису Аркадьевичу, что, дескать, после пятидесяти лет как выпьет чашечку кофе, так полночи без сна. На что услышал: «Ты хоть можешь чашечку кофе. А у меня, Сереженька, после восьмидесяти другое: как усну, так вообще не могу пить ни кофе, ни чаю…»

Тут и Борис Фельд из «Ленправды» вспомнил: «Написал я как-то длиннющую статью. Выпускающий не смог ее запихнуть в подвал и выбросил всю концовку. На летучке я устроил скандал: в концовке, дескать, было самое главное! Вяземский стал меня успокаивать: «Что вы переживаете, Боря! Все равно ваши статьи никто до конца не читает!»

После этих баек поминки пошли не тем руслом – сплошь истории и анекдоты из жизни факультетского Зубра. Но когда расходились, когда прощались, все вдруг посерьезнели и притихли. Наверное, мы вдруг осознали, что в душе каждого из нас произошла непоправимая перемена.