Высшая Школа Журналистики и Массовых Коммуникаций

Статья Н. Н. Сотникова "Высшей школы педагог"

опубликовано в юбилейном издании "60 лет университетскому журналистскому образованию в России. 1946–2006. Ленинград — Санкт-Петербург, факультет журналистики СПбГУ" в Санкт-Петербурге в издательстве "Моби Дик" в 2006 году.

Если с Гребенщиковым у меня на всю жизнь установились дружеские отношения, а с некоторыми преподавателями(как факультетскими, так и с других факультетов) – товарищеские, то с тогдашним заместителем декана по студенческим делам доцентом Валентином Александровичем Алексеевым – сугубо, как говорят социологи и социальные психологи, функционально-ролевые. Конечно, руководителем факультета был Бережной, но степень его занятости всегда оказывалась огромной и, говоря словами крестьянина из фильма «Чапаев», «ну куды студенту податься?» (там, правда, вместо слова студенту звучало слово крестьянину). «Подаваться» почти всегда (если вопрос не решался на уровне технических работников кафедр и деканата) приходилось к нему. И, чего греха таить, все мы его побаивались.

Строг, даже суров на первый взгляд, слегка ироничен (а эта чуть заметная ирония страшила порою больше всего), отлично разбирался в факультетских и университетских делах, был отличным психологом и всякого рода увертки студенческие разгадывал без труда, но… Но (и это подтверждали исключительно все, кто по конфликтным делам к нему обращался) всегда справедлив. А это уже сама по себе высшая оценка во все времена! Почему я говорю «по делам конфликтным»? Да потому что к замдекану радости очень-очень редко несут! Оно и понятно. Хотя, как вы сейчас узнаете, как к преподавателю к нему несли и радости. А это тоже очень высокая оценка вузовского педагога.

За неимением места не стану сейчас останавливаться на всех своих тезисах о том, чем принципиально отличается педагог школьный от вузовского, вузовский общеобразовательный – от преподавателя специальных, главных предметов и, наконец, в чем особенности преподавателя предметов художественной литературы и искусств по сравнению со всеми другими. Последний аспект меня волнует более всего, а применительно к Валентину Александровичу – тем более!

Читал он у нас курс истории русской журналистики второй половины XIX века. Интересно, увлеченно, очень четко, но не педантично, u1089 слишком в сторону не отклонялся (хотя это и не всегда недостаток!), но и, как иные сухари, от параграфа до параграфа не следовал. А если учесть, что в более чем родственном курсе «История русской литературы второй половины XIX века» мы в ту пору после блистательного предшественника в лице профессора Макогоненко преемника не нашли, то фактически именно Алексеев ввел нас в литературно-журнальный мир того важнейшего исторического периода. И не только ввел, но и сумел поддержать тот патетический тон, который был задан в лекциях Макогоненко.

И все же в полной мере как вузовский педагог ВалентинАлександрович проявился в роли руководителя спецсеминара «Мастерство очеркиста». Он уже не стоял, а сидел среди нас, в маленькой аудитории и воистину был подобен академику медицины кардиологу Вотчалу, который со своими ординаторами пристально сравнивал кардиограммы, или профессору Шмакову, который со своими учениками, будущими конструкторами телеаппаратуры, склонялись над новейшими схемами и чертежами. Только не было у нас ни схем, ни графиков, а лишь тексты очерков, преимущественно современных. Вот их-то и учил анализировать нас Валентин Александрович.

Никогда не забуду его урок (а он каждое занятие посвящал какому-либо слагаемому мастерства очеркиста) «Значение художественной детали в очерке». Взял для примера он очерк Евгения Богата «Георгины», опубликованный в «Известиях». Над каждым штрихом, каждым акцентом мы останавливались на десять-пятнадцать минут. Время пролетало стремительно, никто на часы не смотрел, и зачастую засиживались мы все (а нас было человек семь) еще на час, а то и на полтора.

Затем также тщательно Алексеев предлагал нам на выбор темы.

Не равнодушно-информационно, не формально-деловито, а столь же увлеченно подчеркивал он плюсы и минусы каждой темы, предостерегал от ошибок, от поспешных выводов. Никогда не перегружал нас списками литературы, напротив, предлагал взять всего лишь две-три монографии, вдобавок – три-четыре научные статьи, но большее внимание сосредоточить на самих очерковых текстах и дополнительных сведениях о личности и судьбе очеркиста.

Разрешал предлагать и свои темы. Я упросил его дать мне возможность поразмышлять над темой «Лирическое Я как регулятор жанра и жанровых разновидностей». Алексеев с готовностью согласился и уделил мне почти два часа своего времени на обсуждение этой внеплановой темы.

Шел учебный 1965/66 год. Время было во многом переломное, особенно на нашем факультете, где совсем еще недавно защищались дипломные «работы» на тему, скажем, «мастерство Н. С. Хрущева как публициста», и уже просматривались темы, связанные с мастерством Брежнева. Никогда и ни при каких обстоятельствах Алексеев не включался в подобные «сферы». Что нас, студентов, очень привлекало в нем, так это его честность и прямота. О войне, о фронтовом опыте вспоминал редко, как правило, в связи с разговором о фронтовых очерках, о современном военном очерке. О личном боевом опыте и о ранении (он заметно прихрамывал, а иногда и с трудом поднимался даже на один лестничный пролет) говорить не любил и даже категорически пресекал подобные попытки! И это – в то время, когда зачастую мужчины его возраста, фронтовики, преподававшие курсы наук, никакого отношения к истории не имевшие, ни с того ни с сего любили, особенно в кануны памятных военных дат, покрасоваться своими регалиями, примерами и т. д. И за это тоже Алексеева нельзя было не уважать!

Постепенно мы стали замечать, что он не такой уж и суровый, а очень даже сердечный и отзывчивый человек. Оказывается, он, входя в различные драматические ситуации, коих было немало в студенческой жизни, стремился решать разные, зачастую весьма непростые задачи, и – всегда в пользу студентов! При этом, прямо скажем, нарушая либо некие приказы, инструкции и прочие гласные и негласные правила, которые никогда не составляли некий Свод, но ощущались и предчувствовались натреннированными студенческими сердцами.

Меня он, например, в октябре 1965 года отпустил без заявления, обоснования и т. д. на пять дней на 70-летие Есенина в село Константиново и в Москву (мне отец сумел достать билет на первое в есениноведении торжественное заседание в Колонный зал Дома Союзов в честь этой даты), а когда я вернулся, только что и спросил: «Когда очерк я о есенинских днях смогу прочитать?» Такое не забывается!

И в учебных делах, особенно, если дело касалось предметов, как он шутил, «с иного берега», то есть тех, которые нам преподавали представители других факультетов и общеуниверситетских кафедр, тоже был на стороне студентов. Если же сам не мог решить в силу должностных причин какой-то вопрос, то умело и деликатно подсказывал, к кому и как обратиться. Заранее спешу оговориться: речь не шла о формах подхалимажа, а о дипломатических приемах, которым он нас учил, посмеиваясь, что журналист – всегда дипломат внутри своего района, города, области и дипломатические способности ему никогда не помешают.

К тому же Алексеев был отличный редактор. Почти всю свою жизнь занимаясь художественной литературой (больше – поэзией, но и прозой – тоже), я убедился в том, каким отличным издательским редактором мог бы стать Алексеев. Или, скажем, – заведующим отделом публицистики или прозы толстого журнала. Однажды, когда я ему деликатно намекнул на то, что студенты об этой стороне его дарований знают меньше, чем о склонности к истории журналистики, он мне ответил так: «Нет! Не вижу себя ни в исследовательском институте, ни в журнале, ни в издательстве. Я – вузовский педагог. И в этом нашел себя раз и навсегда!»

…Настал в моей жизни день и час, когда мне Александр Феодосеевич Бережной предложил подумать о переходе на преподавательскую работу на факультет. Не стану вдаваться во все подробности этого предложения (а в итоге я все же на факультет пришел, только пять лет спустя), но признаюсь, что сомнений у меня было немало, в том числе и чисто психологического характера, и я поделился этими сомнениями с Валентином Александровичем. Он меня участливо выслушал, дал ряд советов и предостережений, за что мы, в пору студенчества, были всегда ему особенно признательны; и вдруг произнес: «Самый главный завет вузовского преподавателя я вам сейчас скажу. Он романтическим не будет и даже вас удивит. Помните, что они, студенты, особенно на дневном отделении, – еще самые настоящие дети! Если вы это поймете и учтете, то работать вам будет куда легче!» Засмеялся и впервые в жизни похлопал меня рукой по плечу.

Потом уже, работая сперва штатно, а затем и внештатно, я всегда стремился в день Первого сентября побывать на факультете. И всегда видел в этот день сияющего Валентина Александровича. Этот день наряду с Днем Победы был его самым дорогим праздником .…Как мне однажды с горечью сказали, и умер он в день начала учебного года. Не смог жить без факультета, потому что был по сути своей вузовский педагог.