– Нечем платить за кредит. Клиентов нет, чаевых тоже. Денег хватает разве что добраться с работы до дома.
Это сетует моя подруга. Она работает официанткой в торговом центре «Галерея» – популярном среди петербургской молодежи месте.
Сюда съезжаются молодые люди со всего города, чтобы дружно тратить деньги.
Однако прямо сейчас, на наших глазах, ситуация стремительно меняется.
– Но ведь народу в «Галерее» не убавилось: после учебы толпы студентов все так же несутся на Площадь Восстания, чтобы пару часов побродить по любимому месту.
– Так в чем же дело?
– А дело в том, что последние месяцы мы не заходим в магазины и кафе. Мы просто гуляем, смотрим на витрины, вопящие о распродажах и немыслимых скидках, обсуждаем выставленное напоказ шмотье.
Но ничего не покупаем.
– Почему?
– А у нас экономический кризис в стране.
До недавнего времени мы этого не понимали.
– Клиенты боятся терактов, – уверена подруга, но мне это объяснение кажется сомнительным – мимо ее кафе по-прежнему мелькают тысячи людей.
Наше поколение всеми правдами и неправдами отказывается признавать, что страна находится в критической ситуации.
– Почему?
А потому что нас так научили. Еще давно, в раннем детстве.
Я хорошо помню годы, когда моя семья отчаянно пыталась оправиться от событий 1998-го года.
Отец, инженер-эколог одного из крупнейших заводов города, ходил с протянутой рукой к моей весьма обеспеченной бабушке, чтобы раз в неделю я ела кашу, сваренную не на воде, а на молоке.
Зарплату ему выдавали тушенкой 2-го сорта.
Но чаще всего папу просто отправляли в очередной длительный неоплачиваемый отпуск.
Денег катастрофически не хватало.
Бывало, что родители, вчерашние студенты, а ныне полноценная ячейка российского общества, с грудным ребенком на руках существовавшая в страшных условиях, голодали по несколько дней, тратя те копейки, что у них были, на детские смеси.
Одновременно с попытками выжить родители убеждали меня, что все идет по плану. Что все хорошо, а дальше будет только лучше.
До пяти лет я жила, слепо веря, что тараканы в квартире – это нормально, что мама, работавшая весь день, а ночами писавшая диссертацию, делает это по собственной воле; что одежду я донашиваю за двоюродным братом по долгу младшей сестры, а кулек конфет на Новый год – единственно возможный подарок.
Потом наступило обещанное «лучше».
Желающих учить английский язык стало больше, и мама, преподаватель вуза, начала подрабатывать репетитором.
Постепенно исчезли тараканы, родился младший брат. В холодильнике появилось мясо, а у меня – новые туфли.
В первый класс я пошла уверенной походкой представительницы среднего класса.
Месяцем позже мама защитила диссертацию и принесла домой банку икры, что и ознаменовало начало Новой Эпохи.
История стандартная – почти каждый мой знакомый ровесник пережил нечто подобное.
Но сейчас происходит нечто, пугающее мое поколение.
Оно было взращено в нищете, но, что парадоксально, ее не познало – ведь нас так бережно и трепетно хранили от горестей реальной жизни конца девяностых.
Поэтому мы предпочитаем справляться со сложившейся экономической ситуацией так, как в те голодные годы, а именно – просто игнорировать проблему.
Это вполне закономерно и, наверное, банальная защитная реакция.
Всякое знание влечет за собой вопрос:
– А что с этим знанием делать?
Но ответа на него нам дать не может никто.
Не признавая кризис, мы реализуем свое право на незнание.
– И все же. Как долго может продолжаться игнорирование катастрофы? И чем нам придется платить за это право?
За ответом я обратилась к человеку иного поколения.
Мой собеседник, в прошлом, публичный человек, выступавший на радио и телевидении, преподаватель одного из университетов Швеции, предсказавший в одной из своих работ дефолт 1998-ого года, ныне простой и открытый человек с огромной немецкой овчаркой, согласился помочь при условии, что его имя здесь не прозвучит.
Рассказ об экономическом кризисе в России он начал со сравнения.
– Записывай, что сделал Китай, – сказал он, и я, почувствовав себя снова школьницей, достала ручку и чистый лист бумаги.
– Правительство сознательно занизило курс юаня, что привело к увеличившейся конкурентоспособности продукции, произведенной в стране. Весь мир потребляет китайские товары, потому как они намного дешевле.
В Китае была дешевая рабочая сила, и многие до сих пор уверены, что это так.
Правительство разработало внятное инвестиционное законодательство.
Все это спровоцировало рост прямых инвестиций.
ВВП взлетел, благосостояние улучшилось.
Формулу ВВП знаешь? Внутренне потребление минус импорт, плюс прямые инвестиции и экспорт.
Так вот, благосостояние улучшилось, все в выигрыше, страна процветает.
Теперь что сделали наши. Мы построили уникальную модель, основанную на экспорте нефти и газа, но при этом грамотное и понятное инвестиционное законодательство так и не сделали.
Более того, мы долгие годы стимулировали развитие западной экономики.
– Каким образом?
– В двухтысячных поднялись зарплаты, люди стали скупать бытовую технику, машины, квартиры.
Мы стали не бояться жить в кредит, а это, кстати, одна из моделей потребительского поведения. Еще есть консервативная, когда люди тратят только то, что у них есть, и сберегательная.
Стабильный курс доллара убедил людей, что так будет всегда.
Здесь-то мы и совершили ошибку.
Если Китай стимулировал спрос, основываясь на собственном производстве, то у нас огромная часть продукции так и осталась импортной, заводы встали.
Модель обеспечивала верхи и низы, так что все мы жили в мире иллюзий, искренне веря, что у России «особый путь».
Но вечно это продолжаться не могло.
Цены на нефть резко снизились.
Европа активно работает над поставками сжиженного газа, США добывает сланцевую нефть, так что экономическая модель, существующая в России, изживает себя.
Никто не хочет вкладывать деньги в нашу страну.
Наша экономика стала похожа на пушкинскую чахоточную деву – «Она жива еще сегодня, завтра нет».
Кризис стал развиваться стремительно.
Цены на нефть упали, рубль упал, уменьшились доходы населения.
Это вынудило людей перейти к сберегательной модели потребительского поведения; резко снизился внутренний спрос.
Казалось бы, в таких условиях экспорт должен был значительно подняться, но у нас нет внутреннего производства, оно просто в свое время не было создано.
В итоге сложилась уникальная ситуация: в результате девальвации рубля проиграли все. И никто не знает, что делать дальше.
Это не экономический кризис, а системный.
Ни один из драйверов роста, составляющих ВВП, не работает, как в случае с экономическим кризисом.
– И что нас ждет в прекрасном далеко? – спрашиваю я, порядком напуганная.
В ответ получаю неутешительный прогноз:
– Цены на нефть уже не подскочат. Нашу экономику начали душить, и через два-три года мы это почувствуем.
Доступа к кредитным деньгам нет, бизнес загибается.
Кризис входит в фазу неуправляемого. Чтобы решить проблему, нужно понимать причинно-следственную связь.
В нашей же ситуации это невозможно, у нас рекурсия: событие А порождает событие Б, которое приводит к событию А. Эдакий порочный круг. Нужно его разорвать, а где рвать и как – никто понять не может.
– Таких кризисов, – добавляет мой собеседник, – не было вообще.
Из тех, которые переживал мир, было понятно, как выходить. Например, в девяностые провели либеральную реформу, людям позволили скупать предприятия.
Сейчас такое невозможно.
Это маразматичный кризис: он порожден диспропорциями, которых в нормальной экономике не бывает.
Что будет дальше – предсказать не могу. Может, отделятся богатые республики вроде Татарстана и Башкирии, вариантов много, вплоть до того же Китая – возможно он возьмет под контроль всю страну благодаря скупке акций крупнейших компаний.
Может, будет бунт, бессмысленный и беспощадный, хотя такой вариант развития событий более чем сомнителен.
Поживем – увидим.
На этом мой собеседник меня покинул – ему нужно было спешить. Дома жена, дети, собака, спокойная тихая жизнь.
Так он и исчез, растворился в ночи, оставив меня –
– Без права на незнание.
