Высшая Школа Журналистики и Массовых Коммуникаций

Сотников Н. Н. Старший преподаватель на всю жизнь

60 лет университетскому журналистскому образованию в России. 1946–2006. Ленинград — Санкт-Петербург, факультет журналистики СПбГУ. – СПб: Моби Дик, 2006.

Сколько раз все рассказываю о нем, и все никак не рассказать даже в самых общих словах!.. А о некоторых людях, вроде бы даже известных, заслуженных, вполне хватает либо нескольких информационных слов, либо скороговорки. Видимо, все дело – в обаянии личности. Несмотря на все явные и скрытые недостатки. Несмотря даже на то, что некий благополучный герой очерка или творческого портрета формально большего достиг, а твой любимым герой по разным причинам (в том числе и по своей вине) не сделал и сотни дел из возможных и доступных для него.

Часто мы, пишущие люди, задаем себе вопрос: «О ком легче писать? О том, с кем только-только познакомился и задал ему ряд дежурных вопросов, или же о том, кто был с тобою рядом или поблизости от тебя десятки лет, почти всю жизнь?» Конечно же, легче писать о первом! И задача проще, и цель яснее, и результат конкретнее – вот она, гладенькая подтекстовка к портрету того, с кем чаще всего больше не встретишься, о ком вскоре даже и помнить перестанешь.

Однажды Евгений Евтушенко высказал такой прозаический афоризм, отнюдь не частый в его творчестве: «Все мы – произведения тех, кто однажды в нас поверил». Уточнений и оговорок и тут, конечно, может быть немало, но суть изречения верна. Среди тех, кто когда-то однажды и навсегда поверил в меня, был и мой факультетский преподаватель теория и практики журналистики, критик, публицист, газетный журналист, общественный деятель и замечательный педагог Алексей Яковлевич Гребенщиков. Мы с ним не расставались почти полных сорок лет, а на факультете (что очень большая редкость!) он вел меня от первого занятия по специальности до дня защиты диплома как руководитель дипломного сочинения! Написал «в вузе – редкость», а в школе?.. Да и в школе такого не бывает! Ну разве что где-то класса с пятого может случиться так, что учительница, скажем, истории или литературы станет одновременно и классным руководителем лет на пять-шесть. Но и это – тоже очень редкостнее явление!

Повезло. Стечение обстоятельств. Сперва был вечерником – в его учебной группе, перешел на дневное отделение – опять именно в его учебную группу попал (как я потом узнал – не без его личного участия!), на спецкурсы и спецсеминары к нему записывался, а когда настала пора выбирать тему для дипломного сочинения, то решительно подошел на переменке к нему и попросил быть моим дипломным руководителем по теме «Довженко как публицист». Гребенщиков, любимым публицистом которого был друг Довженко Всеволод Вишневский, согласился сразу же, но выразил беспокойство, что такую тему могут не утвердить, посему лучше назвать работу «Довженко как журналист», сделав акцент на чисто газетные публикации. Впоследствии выяснилось, что «чисто» газетных публикаций как таковых, а не использования газетных площадей для пропаганды своих будущих фильмов и сценариев, публикации отрывков из литературных произведений и т. п., не набирается и десятка! Так мы и хитрили вдвоем буквально до самой защиты: сперва – как бы «чистая» журналистика, потом – преимущественно публицистика, хотя и писательская по сути своей, наконец, при подготовке титульного листа дипломной работы к защите взяли да а указали название так: «Публицистика в творчестве А. П. Довженко». Это уже круто меняло суть дела! Мы получили право говорить и о пьесах, и о фильмах, и о живописи, и о графике, а уж о стихах, повестях и рассказах – тем более!

Не скажу, что все мои главы (а их было четыре) Алексей Яковлевич утверждал сразу, безоговорочно. Были и крепкие споры, и «тайм-ауты» с моей стороны (вдруг забудет?..)… Нет, не забывал! А однажды даже ультиматум мне предъявил: если для примера, сопоставления, аналога я не вставлю несколько страниц о Борисе Горбатове, то… То он не подпишет в целом диплом к защите. Горбатова он очень любил и именно его публицистику наряду с публицистикой Вишневского избрал для лекций, когда формировался план коллективного спецкурса «Мастерство советских публицистов». (Был такой спецкурс, о каждом мастере публицистического слова рассказывал студентам один преподаватель. Очень интересный и продуктивный, между прочим, был опыт вузовской работы!) Ну что делать? К Горбатову я относился с уважением, но любви особой не испытывал. Какие-то темы горбатовских «Писем к товарищу » действительно перекликались с довженковскими, сопоставление было возможно, но в конце той, полуитоговой беседы все-таки дурацкая принципиальность во мне взыграла, и я под венец произнес: «И все-таки Горбатов по сравнению с Довженко и Леоновым выглядит, как генерал-майор по сравнению с маршалами!» Шеф обиделся, но ничего не ответил.

«Шеф» – это доброе, уважительное и отнюдь не казенное прозвище буквально гуляло по факультету. И надо сказать прямо и твердо – Гребенщикова очень любили студенты всех курсов и всех отделений. Сперва – дневники и вечерники, а потом – и появившиеся заочники, к которым он тоже особенно был расположен, ценя их практический опыт и жизненную школу. Было у него еще одно прозвище, образованное от его фамилии, – «Гребень». Но это уже шло от ровесников, «одногазетчат», так сказать. Звали его таким образом и ветераны в Правлении Союза журналистов, и в Доме журналиста. Сам слышал не раз. Алексей Яковлевич знал, но не обижался. Вообще юмор он очень ценил, любил лукавую шутку, любил высмеивать ошибки, оговорки, описки, собирал в свою устную копилку всякие журналистские, преимущественно газетные, байки (а байки газетные от радийных и телевизионных все же здорово отличаются). Но НИКОГДА НИКОГО зло не высмеивал, тем более – на занятиях! После его хохм никто не обижался. Виновник, как правило, хохотал вместе со всеми и тут же исправлял свою ошибку. Это у Гребенщикова называлось его любимым словцом УЩУЧИТЬ: «А я тут в первом абзаце вас ущучил!».

Обращался он к студентам исключительно на «вы», но по имени и очень смялся надо мной, когда я на первых своих порах стал именовать заочников и даже дневников постарше по имени и отчеству: «Ну это вы уж, Коля, перегнали! Жизнь показала, что такую форму общения современные студенты не примут!» А ведь некоторые преподаватели, особенно с общеуниверситетских кафедр, обращались к нашему брату-студенту так: «Товарищ Иксов! Товарищ Игрекова!» Преподаватели иностранных языков (конечно, – не непальского и не урду, а английского, немецкого и французского) покрикивали: «Иванова! Петров!»

Им платили тем же…

А в аудитории, где работал Гребенщиков, всегда устанавливалась дружеская, почти всегда – душевная атмосфера. Совершенно не могу представить себе, чтобы после его занятия с группой студенты выходили молчаливо-подавленные, а кое-кто – со слезами на глазах. А ведь один театровед и театральный критик, тонкий стилист, между прочим, и рецензент-снайпер, так «отрабатывал» своих подопечных, что им на следующее занятие идти не хотелось! Но это, конечно же, – крайность. Чаще всего бывало молчаливое взаиморавнодушие. А вот этого-то у Гребенщикова и гребенщиковцев не было никогда! Мы были у него бодры, веселы, напористы, активны, остры на язычки. Прогулять занятия «у шефа» считалось дурным тоном. На защиты летних практик защищающийся и оппоненты приходили даже с флюсами,перевязанными шарфиками. Такие случаи припоминаются. Единственно чего шеф не разрешал, так это гриппозным на занятия являться: «Не будьте бактериологическим оружием, тем более – для своих!» – шутил он.

Когда мы начинали учиться (а у меня старт был в 1963 году) он сам был еще очень молод, но за плечами уже имел большой журналистский багаж: «Ленправда», главная в его жизни газета, собкорство на Ленинград и область «Комсомолки», опыт штатного преподавателя журфака, а также весьма большой опыт внештатного сотрудничества со многими редакциями, преимущественно – с отделами критики толстых журналов. Самое отрадное и убедительное в его педагогической практике было то, что он ВСЁ УМЕЛ САМ, чего о многих его коллегах не скажешь. Особенно ярко это проявилось на третьем курсе, когда мы стали изучать последовательно очерк, фельетон и рецензию. Всеми этими жанрами он владел, предпочитая рецензию и очерк. Однажды в «Ленправде» на две полосы высоким подвалом вышел его очерк о лодейнопольской земле «Шумят оятские пороги». Мы все тут же этот очерк прочли и… приумолкли, потому что ТАК нам было не написать! Сила личного примера в художественной педагогике заразительна и поразительна!

Люблю своим ученикам приводить курьезный факт. Одна бабушка, уступив капризам своего внука-дошкольника, определила его в бассейн по соседству с домом: водить близко, платить не очень дорого, да и тренер вроде бы симпатичный… Но оказалось, что тренер по плаванию не умеет… плавать, предпочитая показывать все, что надо, так сказать, всухую, на берегу. Результат – внучек той бабки на второй день занятий чуть было не утонул! Спасли ребята старших возрастов, ученики другого тренера.

Конечно, журналистика и разные виды искусства прямо в омут не затянут, но все-таки очень желательно хореографу танцевать, певцу– петь и так далее. Банально, но в наши дни об этом курьезе вспоминаешь все чаще…

В середине 60-х годов Бережной стал внедрять одну очень порадовавшую нас инициативу – один день (у нас это был четверг) полностью отдавать занятиям по журналистике! Это был день творчества, день радости, в этот день у всех нас было какое-то особенно приподнятое настроение. И мы очень горевали, когда четверговские праздники сменялись иными буднями. Вечный спор о соотношении общих и специальных предметов мы для себя тогда решили раз и навсегда.

Не забудем и того, что он был нашим куратором. Сейчас институт кураторства отменен, а зря! Было, разумеется, немало формализма, были и явные глупости вроде обязательного дежурства в общежитии, были и просто вреднейшие вещи вроде лидерства куратора на всяких картошках, морковках и т. д. Знаю, как тяжело переносили сии сельхозработы больные и пожилые люди, слышал горестный рассказ о том, как одна пожилая филолог-доцент от сердечного приступа умерла прямо в поле какого-то пригородного хозяйства! Это подлинная дикость и зверство по отношению к людям. Этого простить нельзя никогда!

Гребенщиков был очень заботливым куратором. Он знал состояние здоровья каждого из нас (в общих чертах, разумеется, – у нас не медвуз!), знал о делах домашних, знал особенности быта и семейного положения своих студентов. На помощь не просто шел – бросался!

Как сейчас вижу перед своими глазами такую сценку. Идет занятие. Обсуждается какой-то учебный очерк, а Алексей Яковлевич ходит туда-сюда по маленькой аудитории сам не свой, потом вдруг машет рукой и бросает: «Ну, все, ребята! Больше не могу! Вы тут сами посидите, пообсуждайте друг друга, а я – в главное здание! Документы на отчисление Ярославцева уже в ректорат пошли! Надо выручатъ парня!» И – выручил!

У него был какой-то совершенно неповторимый талант чувствовать, когда кому плохо, кто, где, когда в беде. На себе испытал в университете два раза и после окончания университета – еще дважды! И всегда, безо всякой подсказки, на помощь являлся добрый волшебник. Раздавался телефонный звонок: «Гребенщиков говорит. Надо повидаться. Что там по телефону говорить! Приходите туда-то и тогда-то!» Как мне это напоминает пусть и наивную, но очень душевно щедрую и азартную песню Роберта Рождественского из кинофильма «Неуловимые мстители»: «Вы нам только скажите, мы на помощь придем!». А тут и говорить было не надо – он следил за судьбами своих учеников. Ошибался ли? Иногда – да.

Но всегда, – думая о лучшем. Тем обиднее бывало порою разочарование. Однажды он с горечью рассказал мне об одном случае, помолчал и добавил: «Ну что ж, переживем… Не такое переживали!»

В случае с Ярославцевым он оказался прав – Валерий стал отличным газетчиком, ответственным секретарем крупной сибирской газеты, приезжая на берега Невы, каждый раз наведывался к своему учителю.

Сама фамилия «Гребенщиков» но многих городах и весях нашей страны была добрым паролем! Я лично встречался с десятками радостных и, смею утверждать, счастливых улыбок в Хабаровске, в Комсомольске-на-Амуре, в Рязани, в Махачкале, в Москве, в Киеве, в Минске, во многих районных городах нашей области. Быть любимым преподавателем у сотен выпускников разных лет – это уже огромное счастье.

Умел дружить. Любил дружить. Очень высоко ценил одногодков, людей своего поколения, блокадных подростков – Юрия Воронова, Олега Шестинского, сердечно относился к поколению старших своих братьев-фронтовиков: Сергея Орлова, Анатолия Чепурова, больше всего любил Леонида Хаустова, у которого успел немного позаниматься в литературном кружке при Дворце пионеров. Да-да, начинал Алексей Гребенщиков как поэт! Блокадный школьник Алеша послал несколько своих стихотворений в Дом радио, что-то даже вышло в эфир, но самое интересное, что в архиве эти письма сохранились, о чем нам, студентам и преподавателям, рассказывал профессор Бережной, открывая расширенное заседание кафедры, посвященное 50-летию Гребенщикова.

Я потом бывал на других его юбилеях, как правило, – в большом зале Дома журналистов, но тот, первый юбилей был самым бурным и искрящимся весельем! Самая большая аудитория наполнялась и переполнилась так, что некоторые опаздавшие толпились у открытых дверей в коридоре. Алексей Яковлевич, как студент, стоял у доски, а на доске было написано только две цифры «50». Мне надо было срочно позвонить в одну редакцию, и я выбрался в коридор. Иду и вижу и слышу такую сценку: почти бежит один студент, другой его окликает: «Ты куда так мчишься?» Ответ: «У Гребенщикова юбилей! Поздравляют!» Ответ: «Бежим вместе!»

Уже этот микродиалог о чем-то говорит, да так, что, говоря словами поэта, «волненья не унять»!

И хорошо, что не было застолья, и хорошо, что не было президиума, потому что и там и там появляются графины с мертвой водой: в первом случае с той, что в конце концов людей слишком бодрит и разъединяет, а во втором случае людей усыпляет и притупляет их восприятие, две крайности. А тут – золотая середина!

А сколько было выступлений, пожеланий, подарков!.. Гребенщиков был любимцем студентов из других союзных и автономных республик нашей страны. Во-первых, он увлеченно читал курс о литературе народов СССР, во-вторых, всегда при случае с удовольствием использовал примеры из прозы, публицистики и поэзии того или иного народа Советского Союза, в-третьих, с превеликим удовольствием вел дипломные работы узбеков, таджиков, украинцев, бурят, калмыков, армян… словом, всех, кто вписывался в педнагрузку, впрочем, порою и превышал ее своей темой, зачастую увлекая и преподавателя Голос он на меня повысил всего лишь два раза: один раз я отказался брать у него на зимней добровольной практике в Кингисеппе скромную, но по тем временам реальную на еду сумму, оставшись без гроша в кармане (купил две книги – не удержался!): «Берите! И все! И никаких разговоров! Как можно сравнивать студента, еще не получившего стипендию, и старшего преподавателя с командировочными и суточными! Хватит питаться урывками и есть что попало!» А второй раз, когда мы с моей однокурсницей, как он выразился, «с хиханьками да хаханьками» опоздали на летучку в нашей районке и ввалились в кабинет редактора, как «на гулянку»! Нам тогда здорово влетело. Но мы не обиделись.

…Нет, и на этот раз мне всего даже самого-самого главного даже тезисно не изложить, хотя совсем недавно к 5-летию со дня рождения Гребенщикова я написал для журнала «Петербург-Классика» творческий портрет Алексея Яковлевича «Он человек был необыкновенный», хотя уже на трех вечерах, посвященных его светлой памяти, в спектаклях, вернее говоря, театра «Родом из блокады» делился с переполненным залом своими воспоминаниями. Широкой души человек, широко шел по жизни, тысячи людей вовлекал в свою орбиту… Как же тут, взяв перо, начать и завершить!

Начать и продолжать поддерживать огонь, который и без тебя неугасим. Два лишь штриха добавлю я.

«Книга, книга! Моя жизнь, честь, слава, богатство, величайшие взлеты и неизмеримое счастье!» – эти строчки принадлежат отцу Алексея Яковлевича Якову Петровичу Гребенщикову, выдающемуся библиотековеду и библиографу. Их, наряду с превосходной библиотекой, украшенной книгами с автографами С. Есенина, А. Блока, О. Форш, К. Федина, В. Шишкова и многих других имен первого ранга, он завещал своему сыну. Сам Горький увлекся новой методикой библиотечного дела, предложенной Яковым Петровичем. А в роду у Алексея Яковлевича – еще дед по материнской линии профессор Академии художеств Чичагов, живописец и педагог, пусть не такого масштаба, как Павел Петрович Чистяков, но, говорят, с ярко выраженной педагогической жилкой. Достойный сын и внук таких отца и деда наш Алексей Яковлевич! …Открываю титульный лист брошюры А. Я. Гребенщикова «Оптимистическая трагедия» В. Вишневского» (Л.: Художественная литература, 19 0) и встречаю в который раз почерк, оставленный в сотнях наших студенческих зачетках: «Николаю Сотникову – с дружбой, с надеждой на множество будущих встреч. А. Гребенщиков. 26.1Х. 70». Встреч воистину было множество: вместе выступали, вместе вели занятия по журналистике и литературно-художественной критике, вместе готовили вечера в театре «Родом из блокады», составляли литературные страницы к памятным блокадным датам, составляли и комментировали уникальный однотомник в Лениздате «Огненные годы (Публицистика Великой Отечественной войны)», вместе вели к читателям строки поэта-фронтовика Николая Савкова, которые сложились в сборник «Солдатская ладонь», наконец, просто неторопливо беседовали за кулисами в каком-нибудь концертном зале в ожидании, пока объявят сперва его, а затем мое выступление на вечерах памяти наших общих друзей-поэтов-фронтовиков, поэтов-блокадников.

Воистину – старший преподаватель на всю жизнь!