Ванитас. Два глаза во всё небо. Есть ли место религии в век космоса?

Лифт на седьмое небо.

Ванитас.

Она была ненормальная, честно вам скажу.

-Ты чего плачешь?, - спросила я у неё.

-Песня, - слёзы, которые сначала просто теснились, толкались в глазах, как толпа в дверном проёме, теперь текли по щекам.

-Кры-ылья, говорят, не те! Мне нельзя к тебе на-а небо…а-а-а…прилете-е-еть!,- надрывался кто-то в радиоприёмнике.

Смотреть в глаза девочке страшно. По одному взгляду видно, что она либо дурит, либо знает что-то такое, чего нам, тварям дрожащим, знать не дано.

На какие-то чётко определённые плитки на каменном тротуаре ступать было нельзя.

-Нет…Сейчас бог убьёт его. Его душа исчезнет.

Чёрт, и откуда у двенадцатилетней такие знания?

Спрашивать «кого?» было бы глупо и неуместно, словно ковыряться в носу на похоронах. Смеяться было бы совсем кощунством. Девочка влюблена в Джорджа Харрисона. Волосатый такой музыкант шестидесятых. Умер от рака. Девочка пишет стихи. Во все свои вирши его запихивает.

-Валечка, - обнимаю её за плечи, - он ведь другим людям тоже нужен. Да и откуда ты знаешь, что там с людьми происходит?

-Я чувствую. Понимаешь, этой ночью его душа исчезнет. Мы…мы ведь там на плитку наступили.

Едем в автобусе. На нас смотрят люди. По радио у водителя играет старая добрая бутусовская песня про пожарника и кожаные ремни.

Ну Валька ладно, переболеет, выправится. А если не переболеет, если уж и останется у неё такая любовная рана на всю жизнь, станет какой-нибудь знаменитой художницей в стиле ванитас. Будет рисовать черепа и трупы.

Только вот как быть с её мамой, у которой такой же чумной, будто бы до дна выпитый взгляд? Такой, будто она смотрит сквозь тебя и стены и видит что-то страшное. Но не замечает того, что происходит вокруг.

Если говорить по-честному, Валькина мама – подруга моей, и я должна носить им продукты. Моя мама называет это то дружеской помощью, то как-нибудь ещё, чтобы не обидеть наших знакомых. Мама Вали сидит дома по инвалидности, у неё диабет. А её старший сын в прошлом году умер от лейкемии, и теперь она даже не выходит из дома и с трудом управляется в ванной.

Когда я захожу к ним, то начинаю чувствовать себя так, будто с головой нырнула в бедность и беспросветность.

Одна комната. Крашеные стены. Раскладушка без одеяла. И что странно, компьютер на табуретке.

Валькина мать почти лысая от ржавой воды. Располневшая инвалидка, выглядящая лет на десять старше своего возраста. Когда я прихожу, она оживляется.

-Евгения Олеговна, не надо, ничего не надо.

Когда я кончаю с уборкой, начинаются разговоры. Откуда-то появляется рюмка, неожиданно аристократичная, каким-то образом в ней оказывается вино. От Евгении Олеговны пахнет так, как обычно пахнет от старух.

-Я же тебе говорила, Серёженька-то наш от рака умер. У него уже руки синяками были, так он всё домой просился. Говорил: «Как же там моя мама без меня картошку чистит.». А потом ему лучше стало, - Евгения Олеговна заходится в беззвучных слезах.

Продолжение можно было бы и не слушать, понятно всё. Прямо на меня со стены смотрит рыжеволосый и вихрастый голубоглазый мальчик. Мне хочется поскорее уйти отсюда.

-Было-то ему шестнадцать годиков…Так ещё плакал: «Мама, я не хочу умирать!». Вот и говори, что бог после этого есть.

Но иконку Евгения Ивановна всё равно держит. Я не знаю, на кой чёрт ей длинноносый Святой Борис на грязной и убогой кухне. Другую икону, с Пресвятой Богородицей, женщина держит в шкафу с бельём. Если можно назвать женщиной это пьющее и опустившееся.

-До свидания.

Мне крестят спину и сплёвывают вслед от каких-то напастей. Как приятно выходить из этой квартиры в свежий осенний воздух улицы.

Когда мы маленькие, мы боимся Бога. Мы боимся большой буквы, с которой его надо писать. Мы боимся бородатых батюшек. И когда мама взялась рассказывать мне, пятилетке, о Господе, который всё видит и всё слышит, и которому я должна служить, как родному отцу, я положила голову ей на колени и сказала:

-Мама, я боюсь. Я хочу, чтобы никакого бога не было, - и потом добавила, - У меня уже есть папа.

Для маленькой меня Бог заключался в страшной чёрной бороде смеющегося священника. И в том, что за мной неотлучно следят два больших глаза из-под низких бровей. Два глаза во всё небо.

Мне лет столько же, сколько Вальке. Двенадцать. Для меня Бог – это ноги, уставшие стоять Рождественскую службу. Душно. Меня окружают люди-калеки, убогие люди, люди дурно пахнущие, плохо одетые, дышащие рыбой, люди ещё не нищие, но стоящие на границе между нищетой и бедностью. И ведь нельзя откровенно признаться самой себе в том, что скучно стоять в церкви, и трепета ты ну никакого не чувствуешь.

-Мама, ты меня будешь ругать.

-Что, Ангелина?

-Когда люди подходили целовать крест, я не подошла. Я не захотела. И ещё я всю службу думала о любимом мальчике.

Идёт снег.

У мамы в подсознании тут же всплывает картинка: ей пять лет; солнечное майское утро. Её собирают в садик. Моя бабушка, про которую непривычно думать, что её тоже называли мамой, кормит маленькую Дину с ложки. Комковатой манной кашей.

-Ложечку за маму…За папу…

-Ложечку за Бога…, - повторяет Диночка и умными глазами смотрит на свою мать.

-Кто тебе такую чушь сказал? Бога никакого нету.

-Нянечка сказала, - Дина хмурит бровки и в чём-то своём разочаровывается.

Нам-то молиться, и кушать ложечки за боженьку, и отбивать земные поклоны никто не запрещает. Но сейчас столько интересного, столько интернета, прибамбасов, возможностей, стипендий и вариантов накладных ногтей, что уже как-то не до Бога. И потом, столько лет уже господствовал на кафедрах и экранах научный атеизм, что…

В «религиозных взглядах» «ВКонтакте» у меня отмечено православие. На ночь я не молюсь, как мама меня учила десять лет назад. Но знаете, умирать просто в пустоту очень не хочется. И в церкви то ли от ладана, то ли от умиления перед святыми ликами очень легко заплакать.

-Ангелина, знаешь, чего я боюсь больше всего на свете?, - спрашивает меня Валька и тут же отвечает сама на свой вопрос – что там ничего нету.

Ей страшно показывать свою…нет, не религиозность. Свои самые сокровенные чувства. Она стесняется своего крестика. Она не хочет быть похожей на своего психованного одноклассника Салавата, который спорит с биологичкой, что человек произошёл напрямую от Бога, пускай и от мусульманского. Но ей тоже страшно ходить на биологию.

-Я ненавижу атеистов. Мне страшно, что Джордж умер совсем.

Я не знаю, что ей ответить.

-Ангелин, я хочу умереть, чтобы удостовериться, что там что-то есть. Знаешь, как мне не хочется вставать по утрам. Особенно, когда холодно. Если там пусто, то зачем всё то, что происходит сейчас? И ещё я боюсь того, что другие битлы сами были атеистами. Я не хочу их ненавидеть.

Маме Вали в детстве заплетали косички из густых рыжих волос, чтобы она была причёсана так же, как все девочки в классе. Её, левшу, били по руке, когда она писала так, как природа велит. Её учили, что Бога нет. Всё было хорошо, а потом появились лысина, отёки и мёртвый старший сын.

Сначала Бога не было потому, что и в космос уже летали, и кафедры институтов были стерильно чистыми, без религиозных блужданий. И ещё потому, что в конце шестидесятых красивая польская соседка их семьи пани Мальжанска отравилась в своей комнате газом прямо перед католической иконой.

Теперь дни пошли мёртвые, и иногда Евгения Олеговна к кому-то обращалась, но не на коленях и не от большой веры, а от безысходности. Святого Бориса убрать было жалко.

-А у Валечки я вчера книжку под подушкой нашла. «Просвещение» какое-то. Ты не знаешь, кто ей такие книги даёт?, - рука женщины трясётся, вино проливается на простыню.- Ой как бы она к этим не угодила…К сектантам. Я по телевизору про них видела, такие страсти. Девочку молоденькую зарезали.

Телевизор продали уже давно.

-Ангелина, я всё-таки поняла, что Бог есть.

Я молчу.

-Я вчера шла по улице, и тут будто бы просыпаюсь. Мне женщина навстречу идёт, лицо всё в морщинах. И тут говорит мне: «Здравствуй, дитя. Я вижу, у тебя беда. Я тебя выручу.». И книгу даёт. Я сразу поняла, что если такое совпадение, то…

Не наступай на чёрточку, не…

Религия и наука давно уже сосуществуют, как старый меломан и молодой загруженный студент в одной тесной комнате общежития. Демократия. Защита прав верующих.

Далеко, не у нас, запускал в космос ракету неверующий человек, выводил какую-то формулу математик-атеист, люди в белых халатах, уважающие права верующих, доказывали, кто от кого в самом деле произошёл. Горело окно. Салават и учительница засиделись, Салават бурно доказывает существование своего бога, попирая таблицы, висящие на стенке. Как же нужен этот самый Бог был практически облысевшей рыжебровой женщине.

Но его не было, потому что и Гагарин, герой её советского детства, в космос слетал, и красивая верующая полька покончила с собой прямо на глазах у той, что должна её оберегать, и потому что дочь пропадает где-то целыми днями, забросила школу и не ночует дома, и потому что зарезали в телевизоре девочку, и потому что ноги затекли, а я всё не иду и не иду. И потому что мёртвый шестнадцатилетний сын будет вечно смотреть на неё с фотографии в постной советской атеистической чёрной рамке.

.