Сотников Н. Н. С ДРУГИХ ФАКУЛЬТЕТОВ ОНИ К НАМ ПРИШЛИ...

Н. Н. Сотников, член Союза журналистов, член Международной ассоциации писателей, пишущих на военно-историческую тему, выпускник факультета журналистики СПбГУ 1968 года

С ДРУГИХ ФАКУЛЬТЕТОВ ОНИ К НАМ ПРИШЛИ...

Было их среди преподавателей нашего курса человек тридцать: с философского, экономического, юридического, биологического, исторического, филологического факультетов и даже один… с матмеха!!!

Вспоминаю беседу с нашим курсом профессора, нашего декана, Бережного. Зашел вечный разговор о соотношении теории и практики, о нужных и ненужных предметах. Вдруг Бережной и говорит: «А вот если бы мы были институтом, а не факультетом в составе университета, то и вопрос с педагогическими кадрами решался бы труднее!» А ведь к нам на курс как совместители попали доцент из Высшей партийной школы и доцент из Высшей профсоюзной школы культуры. Первая не запомнилась, а вторым был историк современной русской литературы, литературный критик Александр Иванович Пыльнев. Его лекции оставили добрый след в памяти, а некоторые тезисы и афоризмы (он умело и своевременно их использовал, между прочим — афоризмы свои, а не заемные!) помнятся до сих пор. К слову сказать, он одного незаслуженно захваленного прозаика, в сущности говоря, средней руки, охарактеризовал как писателя «с постоянным безоблачным небосклоном над головой и абсолютно без земли!» Значит, даже в огромном университете не всегда были свободные доценты для чтения лекционного курса!

Ветераны нашей журналистики, критик и издательский работник Дмитрий Хренков и документалист и тоже издательский работник Яков Сухотин, рассказывали мне о довоенном КИЖе. Так там штатных преподавателей совсем было немного, зато совместители были как на подбор! К тому же на лекции приглашались видные спортсмены, полярники, летчики-испытатели, практикующие адвокаты и врачи. Все они не только выполняли роль почетных гостей (ни в коем случае не чеховских свадебных генералов!), но и вели ряд занятий для всех и, в частности, для тех, кто увлекся их тематикой, проблематикой, сферой деятельности.

Начну с того, как к нам матмеховец попал, а то воистину курьез получается! Наш курс попал под эксперимент — решили на каком-то высоком верху нас выпускать не за пять лет, а за четыре года. Программу форсировали. Бережной был категорически против! В итоге все вернулось на круги своя. А чем же занять целый первый семестр пятого курса, когда все уже пройдено?!! Вот и появились всякие новатор-ские спецкурсы для всех: «Проблемы экономики СССР», «Экономика современного капитализма», «Спорные вопросы теории литературы» (отличный курс кафедры советской литературы, особенно блистал профессор Евгений Иванович Наумов, который на нас «обкатывал» свою книгу «О спорном и бесспорном») и... «Актуальные проблемы науки». Вместо науковеда и появился матмеховец, который сразу же под гул аудитории начертал на доске мелом формулу. Лично у меня похолодели ноги: верный борец с негуманитарией со средних классов школы понял, что это ему никогда не сдать! Оказалось, что формулу лектор написал так, мимоходом, для себя. Что ж, у нас так бывает постоянно, когда готовая строка на бумагу просится! Ничего в памяти от его сумбурных объяснений не осталось, кроме очевидного тезиса о том, что кругозор академика «несколько» отличается от кругозора младшего научного сотрудника. Короче говоря, Волга впадает в Каспийское море, а лошади при этом едят овес...

По праву первыми и во первых строках надо назвать многочисленных филологов. Многие лекции мы в ту пору слушали вместе со студентами разных отделений филфака и даже восточниками. Народу в аудитории на первом этаже филфака набивалось по сто — сто пятьдесят человек! Но зато перед нами творил подлинное чудо Григорий Пантелеймонович Макогоненко. Его устное слово можно сравнить разве что только с выступлениями Ираклия Андронникова (с этим соглашался и сам Ираклий Луарсабович в беседе со мной в 1974 году). Только Макогоненко всегда, выступая перед нами, говорил от первого лица, а сам не лицедействовал, как Ираклий Луарсабович. И все же эти лекции смело назовем театром одного историка литературы, который преподавал историю русской литературы XVIII века и историю русской литературы первой половины XIX века. Лекции его были в огромной, кажется, сороковой, аудитории с окнами на Неву, на Зимний дворец, на Исаакиевскую площадь, что являлось превосходным задником декораций к историческим спектаклям, творившимся прямо на наших глазах.

Макогоненко, как бывший радиожурналист, широко использовал всевозможные краски своего могучего голоса. Без микрофона он обходился совершенно, хотя и заметно уставал к концу второго часа. Режиссерски он мог позволить себе такую роскошь: подгадать последнюю ключевую, итоговую фразу прямо к звонку на переменку. Нас это просто ошеломляло! В порядке самокритики скажу, что этому я так и не научился! Всегда во время лекций отрывал несколько минут от перемен.

Говоря о декабристах, о Жуковском, о Пушкине, Макогоненко подходил к окнам на Неву и авторучкой указывал нам (а среди нас коренных ленинградцев оказывалось маловато) на все эти неповторимые и естественные декорации в кирпиче, граните и бронзе — и каждый раз обыгрывал их комментариями и цитатами. А если дело шло к весне, распахивал окно, и в аудиторию врывался тот самый наш невско-балтийско-ладожский ветер, что качал еще наши колыбели и вздувал за два с половиной века до нас петровские паруса.

Никогда не забуду, как Макогоненко в канун двадцатилетия Победы специально поменял местами лекции и повел речь о Денисе Давыдове, о партизанах Отечественной войны, а потом плавно перешел к теме войны и Победы, к военной прозе, завершив рассказ тем, что сейчас пишет рецензию, точнее, обзор новинок прозы писателей-фронтовиков. Студенты-журналисты поздравили его, фронтовика, за¬щитника Ленинграда, с праздником. Профессор сердечно нас поблагодарил, но тут же пошутил, приведя пример из романа Льва Толстого «Война и мир»: там Долохов, раненный на поле боя, рапортует генералу — ранен, дескать, был, но место в строю не оставил. «Молодец!» — отвечает генерал. Долохов опять повторяет свой рассказ. Генерал опять его хвалит, и тогда Долохов слезно просит: «Не запамятуйте, Ваше превосходительство!» Вот и вы так — в канун экзамена читалось в литературном примере. Но Макогоненко, ото всей души посмеявшись вместе со студентами, успокоил их: «Не бойтесь, пожалуйста! Я не собираюсь устраивать ни Мамаево побоище, ни проводить литературную викторину, мне от вас надо одно — понимание эпохи, отраженной в литературе, понимание красот этой литературы, возвеличившей эпоху!» Прекрасно сказано!

Но до Макогоноенко у нас был знаток русского устного народного творчества мировой величины — Владимир Яковлевич Пропп. Когда я ныне рассказываю об этом своим подопечным, они не верят: «Как же так? Такая величина!» И тогда я им добавляю, что сдавал Проппу экзамен у него дома. Будучи еще вечерником, я приехал к нему прямо домой, и он не начал экзамена, пока не накормил меня и не напоил вкусным крепким чаем с крендельками. Посадил затем за свой стол, предложил «тянуть» билеты, а когда я занялся подготовкой к ответу, спокойно отправился на кухню заниматься какими-то домашними делами. После экзамена он долго расспрашивал меня о том, что я как журналист извлек из его курса и какие разделы курса мне в моем личном творчестве представляются особенно очевидно применимыми. Я, конечно, остановился на русских песнях, у которых обязан учиться каждый поэт и поэтический критик, и добавил несколько слов о частушках, рифмы которых для поэта — просто клад! Владимир Яковлевич потратил на внеплановый, по направлению деканата, экзамен безвестного ему студента не своего факультета в вечернюю пору три часа! Поставил он мне «хорошо», но я все добро помню на «отлично»!

С экономистами дело как-то не заладилось: скука была жуткая! С политэкономом социализма я «сцепился» по поводу термина «прибавочный продукт» и привел ему ряд убийственных примеров об эксплуатации рабочих на машиностроительном предприятии (свой трудовой путь я начинал токарем на заводе «Кинап»). За правду-матку получил двойку. Пришлось пересдавать. Но не взгляды, а лишь билеты. Взгляды мои при мне всегда оставались и останутся. Конкретные экономисты по промышленности и сельскому хозяйству нас убивали полным отрывом от жизни (а среди нас было немало ребят из села, знавших сельский труд не понаслышке) и невероятным косноязычием. Как до сих пор помню, по экономике сельхоз мне достался вторым вопросом «Коэффициент использования тракторного оборудования»! А по анализу хоздеятельности мне пришлось писать курсовую о промфинплане обувного предприятия… Нет слов. (Делаю пропуск.) Кое-что я списал из курсовика нашей отличницы Надежды Нешатаевой, но оказалось, что списал не то и не так, пришлось сдавать еще раз. Я стал заниматься художественной литературой, а Надя — изобразительным искусством. Ни башмаков, ни тракторов мы не делали и не чинили.

На общем собрании я пожаловался Бережному, на что он ответил, что просимые нами театроведение, киноведение и музыковедение он нам дать не может, ибо от него требуют кадры журналистов-производственников.

Конечно, что-то дало чтение, многое дало общение, в том числе и с первоклассными специалистами в названных мною областях, но все же должен быть у студента на его пути к знаниям добрый, мудрый и чуткий проводник.

Такими проводниками для нас явились доценты эстетик Татьяна Дмитриевна Верещагина и историк искусства, тогда доцент, а ныне профессор, заведующая кафедрой истории искусства нашего истфака Ильина. Великолепная дикция, обаяние, умение держать аудиторию мастерством своим, а не окриками — все это незабываемо. Они заложили, говоря словами Пушкина, «краеугольный камень», вернее — «камни», в основание своих предметов на всю жизнь! Верещагина впо-следствии стала моим автором в издательстве «Знание», а Ильина по моей рекомендации приняла для интервью Ленинградскому радио моего любимого ученика. (Интервью получилось изумительное! На него были отклики — звонки и письма.) Но самое главное — как они нас вооружили терминологией, как они смогли привить вкус к трудным порою разделам своих наук! Они — подлинные мастера высшей школы!

Такой же низкий поклон юристу Смирнову (к стыду своему, забыл за сорок два года его имя и отчество). Он нам давал введение в правоведение. Являясь ответственным сотрудником ректората, он проводил занятия с нами в Петровском зале и тут же с ходу вводил в курс своих забот — в ту пору он отсуживал здание Меншиковского дворца в пользу университета. Уголовное право он знал и чувствовал слабее (это я говорю уже как внук адвоката), но цивилист был отличный. Именно он привил нам уважение к гражданскому праву и пытливый интерес к его проблематике.

Были у нас и два историка общества — профессор Могилевский и доцент Белановский. Оба читали курс новейшей истории. Могилевский впоследствии оказался моим автором — я как редактор издательства «Знание» вел его брошюру о дипломатах Ленинской школы. Интересно они преподносили материал, но мало было часов, не успели развернуться, как пришлось курс сворачивать. (Об этой чехарде с четырех-пятилетним образованием я уже выше говорил.)

О ботаничке и специалисте с кафедры зоологии ничего сказать не могу. Они обе «ввели» нам основы сельского хозяйства. Помню, что в билете мне достался первым вопрос о мясомолочных породах коров, а вторым — об озимой пшенице. Ну вот хоть убей меня, городского парня, до сих пор не очень-то понимаю, что делает зерно под снегом и сколько же надо литров иметь буренке, чтобы ее не командировали на мясокомбинат!

Еще в студенческие журфаковские годы я сделал вывод: «Есть пищевые продукты, которые некоторыми желудками не усваиваются, а есть знания, которые не прививаются, ну хоть убей!» К таким знаниям я отношу и пресловутый для меня английский язык. Ну не мог я себя заставить переводить «тысячи» и вникать в чуждую мне грамматику! В результате — должник, задолжник, нелюбимчик, вообще — «бяка-студент»! Подробности опускаю. Скажу лишь, что нашлись добрые люди на офицерских всесоюзных сборах среди гражданских преподавателей английского языка, которые мне разрешили на занятиях по английскому языку писать... свои стихи, что я и делал с величайшей радостью! Условие было одно — сидеть молча.

И еще один, говоря словами Валентина Распутина, «последний поклон». Хотя в очень раннем мальчишестве я мечтал был очень главным генералом и имел благодаря отцу и деду весьма солидные для дошкольника, а затем и школьника военно-исторические познания, в ряды «ать-два» я как-то не устремлялся и совершал все время разного рода «обходные маневры», выражаясь военным языком. Тем искренне мой последний поклон моим офицерам-наставникам — полковнику Евгению Францевичу Барковскому, подполковникам Никитенко и Ашмарину. Во-первых, они были незаурядные личности, фронтовики, прошедшие долгий и впечатляющий боевой путь. Во-вторых они, особенно Барковский, оказались выдающимися педагогами. Многие высказывания, советы, рекомендации Барковского я помню до сих пор. К примеру, он со смелостью, невиданной для военной кафедры, однажды нам, студентам, заявил: «Я как начальник цикла „Спецпропаганда на войска и население противника и военный перевод“ отдаю себе отчет в том, что не все у нас читается интересно, не каждая лекция толкова и нова, но слушайте и такую — ставьте перед собой цель выяснить, а почему то или иное занятие не получилось, какая часть лекции была лучше, какая хуже, какие примеры убеждали, а какие стреляли вхолостую!» И он оказался прав. Мы все как-то сразу включились в эту игру-состязание.

И уж, конечно, впечатляли их нравственные качества. С такими старшими офицерами и в бой идти не страшно, и твердо знаешь, что они в трудную минуту не бросят (так и случилось на студенческих сборах, когда сразу тяжело заболели трое наших студентов), и никогда не уподобятся нынешним взяточникам, хамам и издевателям. Школа Великой Отечественной войны через лучших наших военных преподавателей стала и для нас жизненной школой.

Что же касается остальных нефакультетских преподавателей, то промелькнули они, как эпизодические лица в кинопанораме, и скрылись за рамками кадра. Наверное, что-то и они оставили, что живет в нас подспудно, но это были лишь искорки знаний, а пламень сумели возжечь те, о которых сказано выше.

АВТОРИЗАЦИЯ

Логин
Пароль
запомнить
Регистрация
забыл пароль