Высшая Школа Журналистики и Массовых Коммуникаций

B Париже прошли 280 дней моей жизни. 236 из них нашли то или иное отражение в моем хроникальном самоотчете…

Острое осознание необходимости вести какие-либо записи хотя бы о самом важном из пережитого в Париже, об увиденном, услышанном, а также о некоторых думах и чувствах, которыми жизнь в этом городе была отмечена, окрашена, озарена, пришло ко мне не сразу, в конце третьей недели пребывания здесь.

О дневнике и мысли не было — я решил вести записную книжку, в которую думал заносить по ходу дела кое-что из интересного и памятного. Мне казалось, что такие записи будут хоть как-то «облегчать» мою душу в этом необычайнейшем состоянии почти идеального одиночества (тем более, что в той ситуации такое одиночество было особенно тягостным и нестерпимым), помогать снимать стрессовые перегрузки, страшную перенасыщенность неразделенными впечатлениями. В подобных записях я нуждался также для постоянного и неослабного контроля над собой.

Я задумывал совершенно бесхитростные записи «на память», выдерживая их в форме предельно, телеграфно сжатой хроники событий и фактов моей жизни этих дней. Но, как это бывает в подобных случаях, заданные рамки вскоре оказались слишком тесными, на мою «хронику» стали как-то сами по себе выплескиваться всевозможные «лирические» частности, от которых оказалось невозможным уйти, а это усилило и без того бессистемный, хаотичный характер моих ежедневных заметок.

В результате в записные книжки попало многое из того, без чего они могли бы вполне обойтись, но не попало то, о чем ох как стоило бы сказать особо и подробно. Могу лишь глубоко сожалеть, что, самоуверенно положившись на казавшуюся мне тогда всесильной свою память, я многое не записал, например, из доверительно сообщенных мне интереснейших воспоминаний о своей жизни и современниках М. П. Роллан (впрочем, в этом свою роль сыграла и просьба Марии Павловны: «Если вы ведете записи, то обо всем, услышанном от меня, — только после моей смерти»). Очень жаль, что за пределами записей осталось и мое первооткрытие Парижа — первые три недели. Но вот записи, сделанные «под занавес», то есть перед окончательным расставанием со столицей Франции, слава Богу, сохранились.

«26 июня. Дни тают на глазах, как бальзаковская шагреневая кожа. По мере приближения дня отъезда домой хочется все больше. Париж, как новый друг, загородил собою на время старого, слишком близкого друга, о котором помнишь постоянно, к которому влечет властно и неотвратимо. Люблю Париж (очень), но хочу домой (также очень). К Парижу привык, но не более, с ним не сроднился: он мне, в сущности, чужд, этот дьявольски красивый, бесшабашный, театральный, странный, черствый, непостоянный и капризный, небрежный и франтоватый, неискренний и чувственный, глубокий и поверхностный, галантно-вежливый и неприветливый, романтичный и продажный, анархично-бунтарский и покорный, молодой и усталый. Здесь может произойти все что угодно в любую данную минуту.

Есть в Париже что-то такое, неуловимо грустное и трагичное, что бередит душу, волнует, пожирает, старит.

Выдуманный, идеализированный Париж создан усилиями слабых, тонко и болезненно чувствующих людей, И этот условный, опоэтизированный образ города, — сплав поэтической мечты, болезненного обожания, доведенного до экстаза и внутренней неудовлетворенности всем сущим, — и есть самое интересное, самое притягательное в Париже. Это Париж духа, бескорыстного человеческого дерзания, Париж глубоких чувств и больших страстей, великой цивилизации.

4 июля. Приближающийся отъезд начинает говорить о себе. Подул какой-то легкий ветерок, усиливающийся с каждым днем, который бередит душу, шелестя страницами пережитого, и вот-вот начнет их беспорядочно листать. В такие минуты забываешь о настоящем и ныряешь либо в прошлое (с головой), либо в будущее (второй вид ныряния напоминает ныряние в ледяную воду). И настоящее кажется тебе лишь мостиком от прошлого к будущему, которое пугает, как вода, которая обманчиво кажется холодной, потому что ты в нее не вошел. Это не простой возврат к привычному укладу жизни, новые дали, своего рода терра инкогнита, приближение к которой если и не пугает, то сильно волнует.

14 июля. Вернулся домой в полночь, промокший до нитки.

День был на редкость непогожий. С утра с Клодом поехали на Конкорд снимать военный парад. Сделать удалось немного: капризная погода, слишком много народу. Заснял одну пленку. Знакомый турок из кафе «Дети Пирея». Послее обеда лил дождь — настоящий «аверс». Мы сидели в моей комнате втроем (Клод, Сергей Ерыкалов и я), пили вино.

После ужина поехали на Бастилию. Стояли в толпе под дождем, накрывшись плащом Клода, и слушали концерт с импровизированной эстрады: оркестр, Паола и «Две гитары» на очаровательно ломаном русском языке, твист, народные танцы и песни. Пиво на террасе на площади Нации и взрыв петарды, вызвавший общий нервный спазм: «пластикаж» у всех слишком свеж в памяти. И дождь, дождь без конца.

31 июля. На Париж я смотрю во все глаза. Так смотрят на близкого человека в момент прощания, чтобы запомнить, унести с собой ставшим дорогим образ, эти запавшие в душу черты во всем их неповторимом сочетании.

«В Париже есть все, кроме денег», — сказал В. Г. Шишкин. Действительно небезынтересно взглянуть на себя здесь в дни безденежья. Такая возможность представилась: у меня лишь самая малая толика франков. Есть талоны на обед. Сигарет хватит до конца. Я трачу 55 старых франков на газеты, утреннюю и вечернюю, 130 франков на завтрак и кофе, 70–100 фр. на метро. Духовная пища на дому и в Национальной библиотеке.

Серж способен быть чутким. Догадался, что я без денег и перед своим отъездом ассигновал мне 20 новых (!) франков, что позволило мне тут же сходить в кино и посмотреть отличный фильма «Голубь» (ит., с Кл. Кардинале, Мастрояни, Тото). Более того, Серж так расчувствовался, что угостил меня на прощание в «Кристалле» белым вином (предъотъездное настроение явно размягчило его). Затем, после 11 вечера, мы гуляли с ним по Монпарнасу и рю де ла Гетэ».

6 августа. Ездил прощаться с Ситэ Юниверситэр. Осаждают со всех сторон окрашенные грустью раздумья. Снова стою на пороге пертурбаций, на перепутье. Мир самого близкого мне, оставленный мною в начале ноября прошлого года, кажется немыслимо далеким. И теперь, когда вот-вот нагрянет час отъезда, как-то не по себе: ведь я так изменился. А застану ли я по возвращении домой все так, как оставил?

7 августа. Возвращаюсь домой. Бульмиш бурлит и будоражит как обычно, а, может быть, даже больше. Такое ощущение, что всё это уже начинает уходить с первого плана, вдаль, уплывать и расплываться, отступая из сферы зримого и слышимого в прошлое, в сферу воспоминаний.