Высшая Школа Журналистики и Массовых Коммуникаций

При длительном материальном и духовном соприкосновении с Парижем постоянно приходит на ум замечательно емкая мысль, высказанная выдающимся французом Элизе Реклю: «ИСТОРИЯ — ЭТО ГЕОГРАФИЯ ВО ВРЕМЕНИ, А ГЕОГРАФИЯ — ЭТО ИСТОРИЯ В ПРОСТРАНСТВЕ».

И в самом деле, находясь в этом великом городе, видя и слушая его повседневно, постоянно ощущая его наполненный и напряженный пульс, ты действительно ощущаешь историю и географию во всей нераздельности их органически взаимосвязанного существования.

Да к тому же Париж уже с самого начала знакомства с ним производит впечатление старого доброго знакомого. Уже по дороге с аэродрома Бурже в Сите юниверситэр, находящийся в южной части Парижа, я, как и другие мои коллеги, безотрывно смотрел из окна нашего автобуса на мелькающие, как кинокадры, фасады зданий великого города и ловил себя на мысли, что все это я как будто уже видел. Причиной этого, скорее всего, были две вещи — закрепившиеся на уровне подсознания давние и более свежие реминисценции и ассоциации, вынесенные из прочитанного о Франции», особенно из незабываемых произведений великой французской классики, в которых Париж чаще всего присутствует зримо или незримо, а также из определенного архитектурного и тонового сходства старых кварталов и ряда составных элементов городского ландшафта Ленинграда и Парижа.

На старых зданиях Парижа, на тех же Нотр Дам или Сент-Шапель, к примеру, как бы отложилась сама вечность в виде спрессованной временем и окаменевшей пыли веков, придающая фасадам старых архитектурных памятников города (а здесь они буквально на каждом шагу) сумрачный, темный колорит. В старом Париже история смотрит на вас со многих и многих стен своим загадочно неподвижным, застывшим взглядом.

И в то же время вполне резонны исстари бытующие уподобления отдельных, наделенных особо индивидуальным обликом кварталов Парижа «большим деревням». Впрочем, и сам старый исторически и центральный географически Париж — это огромная и разноликая «большая деревня», представляющая собой удивительно соразмерное в своих основных составных частях композиционное единство, составленное из многих меньших по величине и легко опознаваемых «больших деревень», среди которых история, начиная уже с XIII века, отвела внутри городской черты свое (отнюдь не последнее!) место Латинскому кварталу, в котором волею судеб мне пришлось жить и учиться поздней осенью 1961 года, зимой, весной и летом 1962.

Остались следы действительных деревень, существовавших здесь столетия назад и сохранившихся до наших дней в названиях улиц и переулков, продолжающих поныне озадачивать интересующихся всегда неожиданной экзотичностью своего названия или же совершенной неясностью его первичного смысла.

При ближайшем рассмотрении географии названий парижских магистралей в ней обнаруживаешь некую глубинную логику, в основу которой положена достаточно строгая историческая справедливость. И тогда в этих названиях видишь мало случайного и совсем не видишь незначительного. Ореолом заслуженного величия окружены имена тех, в честь которых были даны названия улиц, переулков и площадей, если эти названия не связаны с наиболее великими и памятными для национальной истории понятиями, вроде площади Республики. Причем речь не обязательно идет о французах и только о французах. Не зря Париж и поныне называют «королем городов мира».

В этих названиях просматривается страна великой, тысячелетней цивилизации.

Например, писатели. Вся историко-литературная хрестоматия Франции: Лафонтен, Дидро, Бенжамен Констан, Жорж Санд, Шенье, Беранже, Эжен Сю, Дюма-отец, Бодлер, Золя, Эдмон Ростан, Флобер, братья Гонкуры, Альфонс Доде, Анатоль Франс, Барбюс, Баррес, Жироду.

Из крупнейших иностранных писателей встречаем имена Гете, Диккенса, Ибсена, Эдгара По, Воздали почет и уважение крупнейшим композиторам (Гуно, Берлиоз, Дебюсси, Оффенбах), художникам (Доре, Делакруа, Дега, Жерико, Курбе, Энгр), государственным и политическим деятелям (Гизо, Бланки, Луи Блан, Гамбетта, Карно, Казимир Перье, Эдуард Вайян, Клемансо, Блюм), ученым (Араго, Декарт, Гальвани, Фарадей, Ферма, Бенджамин Франклин, Лейбниц, Элизе Реклю, Ренан, Эразм Роттердамский) и, конечно, полководцам и местам исторически памятных сражений, особенно и первоочередно наполеоновских (например, Аустерлиц встречается в таких названиях целых пять раз, а Иена — 4), упомянуты с десяток генералов и маршалов. Наряду с Римом, Константинополем и названиями других городов и стран увековечены Ленинград, Москва, Сталинград (!), Одесса, Севастополь, Кронштадт.

Интересно также, что в этих названиях, своеобразных исторических «святцах» Парижа, нашлось место и для коммунистов, приравненных тем самым к национальным героям Франции, — Барбюса, Вайана-Кутюрье, Габриэля Пери, Дениэль Казанова, и это при полном отсутствии в них, кроме Барреса, правых деятелей, — еще не свидетельство ли это неисправимого предпочтения французами левых идей?

Как видим, этими названиями кое-что и проясняется, к примеру относительно национального характера французов, но кое-что при этом и затемняется. Достаточно упомянуть, например, ту же рю Шерш Миди, которую И. Г. Эренбург упоминает в своем романе «Падение Парижа» и мимо которой я проходил каждый раз, идя по Распаю в Институт. В переводе это означает «улица Ищи Полдень», а рядом с нею расположена рю де ла Шез («улица Стула») — не менее чудное и совершенно необъяснимое название.

Перечислю наиболее диковинные названия парижских улиц: Аббатиссы, Ахилла, Акаций, Жасмина, Социальной помощи, любимого Моро, Арбалета, Камелий, Коричневая, Тарелки, Шахматной доски, Шабли, Желанная, Милосердия, Двух кузенов, Рая, Ада, Градусов, Двух экю, Шпаги, Праздников, Верности, Девочек, Золотой капли, Гения, Деревушки, Высокого, Гобеленов, Мадмуазель, Зимы, Учебника, Мадам, Милорда, Немой, Мучеников. Более того, по мнению специалистов, любые парижские топонимические обозначения, подчас кажущиеся как минимум темными по смыслу нашему современнику, исторически вполне «легитимны» и неотрывны от тех же истории с географией. Как заметил касательно этого вопроса писатель Пьер Гаскар, «топонимика городских улиц и площадей (Парижа) опирается обычно на особенности местности, на памятники, которые там находятся, на происхождение или профессии местных жителей».

Оказавшись в Университетском городке, в котором я прожил первые две недели, оглядевшись, я сразу понял, что Ситэ Юниверситэр (с бульваром Журдан как его главной магистралью) находится к югу от Латинского квартала. К северу же отсюда находится Парк Монсури, знаменитый у нас в стране благодаря тому обстоятельству, что рядом с ним, на маленькой улочке Мари Роз, жил Ленин во время эмиграции. Парк заповедный, вековой, с изумительно зелеными не по сезону газонами, на которых кувыркались гуляющие здесь малыши. Отсюда, от парка, через площадь Данфер-Рошро, мимо знаменитого авеню генерала Леклерка, того самого, чьи танки первыми вошли в оккупированный немцами Париж в автусте 1944 года, было рукой подать до Альянс Франсэз, на бульваре Распай, 96. А дальше по бульвару было не так уж далеко до находившегося на рю Сен-Гийом, 27 Французского института прессы, впрочем, как и до нашего посольства.

Из окна своей комнаты на шестом этаже в центре Бмье я мог видеть стоящий как раз напротив Центра памятник маршалу Нею, «московскому принцу». За ним начиналась рю д’Ассас, по которой я кратчайшим путем ходил на бульвар Распай.

Поскольку я не знал (и не знаю поныне) лучшего способа знакомства с незнакомым городом, чем пешеходные прогулки, причем все более длительные, то за довольно короткое время я исходил всю округу вдоль и поперек и был несказанно рад тому, сколь удачно, практически идеально меня поселили. Слева начинается бульвар Монпарнас, справа — Люксембургский сад, в хорошую погоду всегда заполненный гуляющими, с виднеющимся в конце зданием Люксембургского дворца, местопребыванием Французского сената. Правее сада устремляется в сторону Ситэ бульвар Сен-Мишель («Бульмиш», как говорят здесь), который как бы разрезает Латинский квартал надвое и выводит к Нотр Дам, Консьержери и Сен-Шапель, старейшим архитектурным памятникам Парижа, через плас Шатле на бульвар Себастополь, а влево — по рю де Риволи к Лувру и саду Тюильри. Вскоре устоялись и другие прогулочные маршруты длиною в несколько километров: с поворотом где-то посередине Бульмиша влево, на бульвар Сен-Жермен, и через него, с одной стороны, на плас де ла Конкорд, и далее — на Елисейские поля, а другой — по рю Райяль — на Большие бульвары. Излюбленные пешеходные прогулки нередко вели меня и моих спутников на холмы Монмартра с призрачно высящимся белым силуэтом на вершине его собора Сакре-Кёр (Священнного сердца), построенного здесь в ознаменование победы над коммунарами, и с его знаменитой площадью художников — плас дю Театр, где я любил задерживаться, разглядывая художников за работой и усердно позируюищих им моделей из толпы. Часто влекли нас и прогулки по Монпарнасу с заходом на рю дела Гетэ (улицу Веселья), где находился известный концертный зал Бобино и куда я приходил несколько раз на концерты Жоржа Брассенса, модных тогда ансамблей Братьев Жаки и Спутников песни.

Вообще шестой округ, в котором я жил, и прилегающие к нему округа с первого по пятый, являлись средоточением почти всего того, что меня могло заинтересовать в Париже: Нотр Дам, Пантеон, Лувр, Дворец Инвалидов, Гранд Опера, Музей современного искусства, музей Родена, театры бульваров, ведущие концертные залы, библиотеки, бесчисленное количество книжных лавок и «развалов». Притягивали к себе как традиционное место встреч и свиданий кафе на Монпарнасе и Сен-Жермене.

И все-таки важнейшей ареной едва ли не наиболее приятного времяпрепровождения было наше бесцельное фланирование по улицам и бульварам в свободное от занятий время, обычно еще засветло. Бывало нас, как деревенских мальчишек, было не загнать домой — мы никак не могли выговориться либо «выпеться», у нас всегда оставалось что-то еще невысказанное или недопетое.

Благо Париж как, пожалуй, никакой другой город располагал к подобному времяпрепровождению уже потому, что, по нашему северному разумению, находился ближе всего к раю. Это когда и зима без зимы, в декабре бывает +16–18, хотя нет-нет да и подует холодный ветер в январе, а иногда даже закружатся белые мухи, подобно тому, как бывает у нас поздней осенью. Это и цветущие каштаны в марте. Это, наконец, сухая солнечная погода круглый год, придающая невыразимое ощещение уюта и домашности парижским улицам.

Кажется, в парижском воздухе разлито такое, что дает ежеминутно живительную пищу и уму, и, может быть, это еще главнее, — сердцу. Это «такое» разумом трудно понять, постичь. Возможно, в этом таится объяснение тому, что в Париже рвутся бомбы оасовских террористов, а Франция веселится и поет о любви. Да как: «Л’амур, л’амур, л’амур...» Это как сладкое волшебство завораживает и усыпляет.

Ну, разве не так? Новости радио «Люксембург»: в Алжире льется кровь, опять бомбы, опять убитые, раненые и даже сожженные заживо люди... И вслед за этим: «А теперь, дамы и господа, слушайте наши песни о любви». И пошло: «Маленькая блондинка с бесконечно голубыми глазами, любовь… спортивный автомобиль... белый телефон…» Певица поет о том, что от любви она на седьмом небе и даже выше.

А если серьезно... Как сказал мне французский студент, французское радио, как и пресса, с его культом любви как последнего прибежища свободы умеет усыплять, убаюкивать, уводить от действительности, уподобляясь наркотику, опиуму. Любовь — это громоотвод, это башня из слоновой кости, куда непрестанно зовут французов. Любовь здесь возведена на уровень государственной политики, она — орудие этой политики.