Высшая Школа Журналистики и Массовых Коммуникаций

Поначалу первый год пребывания в аспирантуре виделся мне в розовом свете как время некоего заслуженного отдохновения после изнурительной газетной работы, безмятежного самообразования и устранения обнаруженных уже после Университета белых пятен и, разумеется, сдачи экзаменов кандидатского минимума. Но жизнь распорядилась иначе. Действительно подобное было бы вполне возможно, если бы меня увлекла аспирантура не по тогдашней журналистско-филологической специальности. Здесь же существовали свои неписаные законы.

В частности, было заведено, что журналист, принимавшийся в аспирантуру филфака в количестве одной персоны в год, должен был быть не только партийным, но и как бы отбывать повинностъ, оправдывая особую привилегированность своего положения на самой активной «общественной» работе. Причем ему было заранее предопределено поприще — редактирование факультетской стенгазеты «Филолог». Естественно, не миновала чаша сия и меня. Партбюро утвердило меня по предложению своего секретаря С. В. Смирнова на этот пост еще до моего окончательного переезда в Ленинград, т. е. заочно, не спрашивая меня.

Каждый питомец филфака пятидесятых — начала шестидесятых прекрасно помнит, какое поистине выдающееся и ни с чем не сравнимое место занимал «Филолог» в общественной жизни факультета, будучи единственной печатной — да к тому же еще и периодической — публикацией филологического факультета. Стенгазета являлась органом деканата, партийной и других общественных организаций филфака и представляла собой своего рода достопримечательность здания на Университетской набережной, 11. «Филолог» был факультетским форумом, с которого регулярно сообщались новости, заслуживающие общественного внимания. А по начальственной весомости и безапелляционности своего гласа он мог сравниться разве что с «Правдой» либо с «Ленинградской правдой». Огромное полотно стенгазеты, склеенное из больших листов ватмана, занимало почти всю левую половину стены коридора на втором этаже. Здесь всегда толпились зеваки, в том числе и во время аудиторных занятий. Лично для меня с начала студенческой поры газета была летописью студенческой жизни, причем часто подсмотренной с самой неожиданной и остроумной стороны. «Филолог» схватывал и изображал ее обычно в добродушном сатирико-юмористическом свете. Газету всегда отличали добротный филологический уровень и прекрасный вкус.

Так вот эту стенгазету я выпускал до конца 1959–1960 учебного года. Всего вышло семь номеров. Первый из них, декабрьской, был приурочен к встрече Нового, 1960, года. И он действительно сверкал всеми подобающими новогодними красками благодаря написанным специально для «Филолога» автографам наимоднейших тогда молодых поэтов Евтушенко, Вознесенского, Поперечного и других участников какого-то Всесоюзного совещания поэтов, как раз в эти дни проходившего в Ленинграде. Публикация, да еще в оригинале, воспринималась как подлинная сенсация. Остается лишь сожалеть, что листки бумаги с автографами, наивно и бесхитростно наклеенные нами на листы ватмана, провисели с неделю и затем бесследно исчезли. Впрочем, тогда ксероксов не было...

«Филолог» сделался подлинным убийцей моего времени, отнимая у меня каждый третий а то и каждый второй день недели. Но я изыскивал время — работа над стенгазетой доставляла мне подлинное удовольствие. Непосредственно над выпуском свежего номера «Филолога» основная наша бригада из 5–6 человек работала в забаррикадированной аудитории, не разгибаясь, днями, а если было нужно, то и ночами.

Из выделявшихся нам партбюро филфака на выпуск каждого номера 40 рублей мы тратили деньги также на водку, за которой время от времени посылали в магазин, прибегая к ней лишь с одной-единственной целью — удержаться на ногах и номер доделать. А держались все действительно до конца. Считалось презреннейшим делом, если кто-нибудь не выдерживал нагрузки и оставлял поле боя. Осталось добавить, что такого никогда не случалось с костяком выпускающей бригады, в которую наряду с другими входили великий выдумщик, импровизатор шаржей Никишина, студенты-филологи второго-третьего курсов Сережа Довлатов, Яша Гордин и Слава Белянинов, без которых трудно было представить любую изюминку в каждом свежем номере.

От взгляда только одного из всех преподавателей, а именно Н. П. Емельянова, не ускользнул тот факт, что «Филолог» начал заслонять для меня непомерно многое, отодвигая на второй и даже на третий план другие мои дела, также не терпящие отлагательства.

— Чувствуешь безвыходность, понимаю. А выход есть, правда, один —ужесточить распорядок дня и самодисциплину. А по «Филологу» оставь за собой лишь три функции: планирование, контроль и участие в выпуске номера.

1 сентября 1960 года началось с вызова в партийное бюро филфака, к Л. П. Ступину. Бюро в лице последнего, видимо, решило, что отданный мною «Филологу» на первом году аспирантуры каждый третий день не является достаточным вкладом в общественную работу на факультете, и меня, как молодого коммуниста (факультетское партсобрание к этому времени приняло меня в члены партии), «мобилизовали» на картошку в Гатчинский район со студентами второго курса. Этим я и был сполна занят до конца сентября, т. е. до окончания уборки урожая.

О том, что у руководства имеются на меня самые серьезные виды (не сравнить с «Советской Мордовией») говорил и характер так называемых «разовых» поручений по общественной работе. Чего стоило, например, поручение А. Ф. Бережного написать «максимально профессиональный» обзор газеты «Ленинградский университет» для самого секретаря партийного комитета ЛГУ С. А. Малинина.

И, пожалуй, именно на общественной работе и через нее я сумел взять верный тон во взаимоотношениях с преподавателями, включая ведущих профессоров филфака, передвигавшихся по его коридорам подобно живым памятникам, с одной стороны, и студентами, с другой. Найти правильную дистанцию по отношению ко вторым оказалось делом не менее трудным, чем к первым. Тем более, когда речь шла об учебных аудиториях, когда я становился учителем, а студенты моими учениками. Студенты, особенно наиболее склонные к фамильярности в общении с молодыми преподавателями, поглядывали на меня как на равного себе и в то же время как на некое подобие преподавателя. Помню свое первое оппонирование дипломного сочинения в мае 1961 года, когда мой подопечный студент-выпускник А. Дубровин оказался старше меня по возрасту на целых четыре года.

Понятно, что со студентами постарше у меня скорее и лучше налаживался контакт, так как те склонны были видеть во мне своего сверстника. С такими у меня в порядке вещей были диалоги, подобные тому, что произошел у меня со студентом — демобилизованным моряком, возраст которого (ему уже было за 25) не избавил его от наивности:

— Что ты можешь мне посоветовать, чтобы избежать упущений в главном за пять лет?

— Первое — иностранный язык. Второе — общественная работа. Третье — великий город Ленинград с его изумительной культурой, — ответил я.

Вообще наилучшие отношения из всей массы студентов, с которыми мне повседневно доводилось соприкасаться по общественной работе, а потом и по учебным делам, у меня установились со «стажниками», молодыми людьми повзрослее, нередко за 25, пришедшими в Университет не сразу после окончания средней школы, а после двухлетней работы на производстве по получении аттестата зрелости. Для них я являлся одновременно и сверстником, и авторитетом во множестве волнующих их дел. Мне снова посчастливилось вариться в студенческой буче, являясь как бы плотью от плоти ее, и в то же время неизбежно находиться над нею, хотел я того или нет. Благодаря во многом «Филологу» я смог снова с головой окунуться в студенческую жизнь, жить ее заботами, дышать с нею в унисон. Все больше ребят на всех курсах знали меня, и с многими из них я был на «ты», причем чаще всего по инициативе самих студентов. Но невидимая грань некоторой отчужденности всё же, как правило, пролегала между нами, студенты нередко предпочитали выдерживать некоторую дистанцию в общении со мной, видимо, в значительной мере из-за моей «идейности».

Пожалуй, самым неожиданным в образовавшемся после поступления в аспирантуру временном душевном безветрии стало неудержимое желание побывать на репетиции университетского хора. Забыть самое светлое и возвышающее, что было связано с ним, было невозможно, в чем я убедился через пять лет. Не забывало о хоре и центральное радио, посвящая время от времени свои передачи ему. Как завороженный слушал я целый концерт нашего хора, переданный по московскому радио в апреле 1959 года. В концерте прозвучали петые и перепетые еще в нашу бытность и продолжавшие глубоко волновать и годы спустя перлы репертуара нашего хора — «Зари догорающей пламя», «Ночь весенняя дышала нежной юною красой», «В темном лесе», «Улетал соловушка далеко», «Ночь темна, темнешенька», «Белеет парус одинокий».

4 декабря 1959 года я, страшно волнуясь почему-то, захожу в репетиционный зал. Репетиция еще не начиналась, и хористы не все были на своих местах.

Зато, как всегда, на месте создатель хора и его неизменный руководитель, незабвенный Григорий Моисеевич Сандлер, слёзы святого вдохновения в глазах которого во время концерта я, стоявший в составе хора как раз напротив его, не раз видел и никогда не забуду.

Узнает меня, разумеется, сразу. Здороваемся. Выясняем друг у друга, что да как.

— Уж не хочешь ли вернуться в хор? — спрашивает Г. М. — Был бы рад.

— О, что вы, — отвечаю. — Вы так ушли вперед, а я так отстал...

— Подумай, подумай, — сказал Григорий Моисеевич.

Не только то, что за истекшее пятилетие хор одолел «Франческу» Да Римини, Чайковского и «Орфея» Глюка в ряду другого великого и сложнейшего в его репертуаре, удерживает меня от великого соблазна вернуться в его прекрасный мир. И потянет ли мое донельзя прокуренное горло с его подсевшими голосовыми связками. Началась распевка. Сижу, слушаю и с ужасом думаю, что ничего путного из моего инструмента уже не извлечешь. Не пел, но чувствовал это каждым нервом.

И страшновато вот еще что. Огрубел, что ли, за эти годы, чем-либо другим трудно объяснить, что присутствие на репетиции не взволновало меня так, как бывало раньше, в те милые и все более отдаляющиеся в прошлое годы.

И третье, может быть, самое важное — время. 10–12 часов чистого времени в неделю только для хора я — это уже было мне совершенно ясно — не мог выкроить. Желаемое всегда упирается в действительное, как в глухую стенку. Весь первый аспирантский год был так перенасыщен обязанностями одна неотложнее другой, что, честно говоря, было не до концертных залов и театров. Побывал, кажется, лишь на двух концертах — знаменитого парижского мима Марселя Марсо да французской певицы Колетт Ренар с оркестром Мишеля Леграна. Из увиденных тогда новых фильмов больше других запомнились «Ночи Кабирии» Феллини в «Баррикаде».

Немногочисленные просветы в делах, образовывавшиеся иной раз, заполнялись дружескими посиделками за бутылкой вина в нашей комнате почти с всегдашним участием Юры Аршинникова, окончательно вернувшегося в Ленинград из Ижевска. Следует признаться, что наше времяпрепровождение в часы, свободные от работы, порой становилось скучноватым, если, конечно, не исходить из того, что всякая любимая работа может превратиться в своего рода хобби. С началом второго аспирантского года моя аспирантская жизнь стала живее и интереснее. После совместной аспирантской «картошки» в сентябре 1960 года сдружились между собой, зачастив в наше общежитие, славившееся красавицами-филологинями, аспиранты с других факультетов, вскоре почти прописавшиеся в нашей комнате, математик Владимир Сергеев, геолог Владимир Егоров, химик Георгий Орлов, биолог Юрий Алюхин. И вокруг нашей комнаты сам собой сложился тесный аспирантский кружок, причем собиравшийся не для междисциплинарных обсуждений вопросов науки. Мы радовались каждой возможности собраться вместе, поболтать на разные темы, разделить друг с другом хорошее настроение. Вершиной подобных наших встреч явилось ноябрьское застолье у «Буси» Смирнова на улице Чайковского, в котором мы с чрезвычайной бережностью дегустировали купленный нами на Невском в складчину с Аршинниковым французский шампанский коньяк «Реми Мартен». Стоил он нам целых 96 рублей! («Прими Реми, прими Мартен, желудок станет, как мартен», острил Юра. Находясь в развеселом состоянии духа, мы дружно пели модную тогда песенку на слова Виктора Сосноры, кстати, также бывавшего у нас в общежитии:

    Бежал Литейный в сторону вокзала,
    Я шел без шапки и без башмаков.
    А мне моя любимая сказала,
    Что я исчезну в дебрях кабаков.

    Пошел я круто: «Пока, пока»,
    Крутым маршрутом по кабакам.
    Сижу и пиво желтое солю:
    «Официант, сто пятьдесят салют!»

    Она был пуглива, как лягушка,
    И холодна, как в стужу, винегрет.
    Она хотела для постели мужа,
    Ну а меня хотела для бесед.

    Пошел я круто: «Пока, пока»,
    Крутым маршрутом по кабакам.
    Сижу и пиво желтое солю:
    «Официант по маленькой, салют!»

    Кабак гудит, как зала ожиданья,
    Хоть ожидать мне нечего давно,
    Всё поболит, конечно, перестанет.
    Всё промелькнет, как кадры из кино.

    Пошел я круто: «Пока, пока»
    Крутым маршрутом по кабакам,
    Сижу и пиво желтое солю:
    «Официант, полбанки, и салют!»

    Шатаясь, как устои государства,
    Я выхожу один из кабака.
    Я пропил всё — и бобочку, и галстук,
    А память о любви наверняка.

Возвращались с Чайковского пешком всей компанией, уже под утро. Было безветренно, падал снежок. И мы все были чуть-чуть усталые и радостные.

С начала декабря и всю зиму на выходные мы выезжали в Кавголово кататься на лыжах. Здесь мы снимали одну на всех отапливаемую комнату и деревянный зимний домик. Наезжали мы обычно вечерами в пятницу, а уезжали в город к вечеру в воскресенье.