Фоняков И. О. В ГРАФЕ «ПРОФЕССИЯ» ПИШУ: «ЖУРНАЛИСТ»

И. О. Фоняков, поэт, член Союза писателей Санкт-Петербурга, выпускник факультета журналистики СПбГУ 1957 года

В ГРАФЕ «ПРОФЕССИЯ» ПИШУ: «ЖУРНАЛИСТ»

Это было далеко от берегов Невы, в аэропорту вьетнамской столицы — Ханоя. Большая интернациональная группа журналистов готовилась к вылету на юг — в Сайгон, недавно сменивший имя на Хошимин. К автору этих строк, представлявшему весьма популярную в ту пору «Литературную газету», подошел коллега-известинец:

— Недавно в Москве мне пришлось перелистать подшивку «Юности» за прежние годы. И встретить там стихи под вашим именем. Стихами, значит, баловались смолоду?

Мне оставалось только признаться:

— И сейчас, представьте себе, продолжаю. Недавно новая книга вышла.

В другой раз на какой-то писательской конференции в одном из городов Сибири со мной заговорил молодой местный поэт:

— А вот есть еще Фоняков, который в «Литгазете» статьи печатает, — он не ваш родственник?

— Так ведь там не только фамилия, там имя тоже совпадает, не заметили? — отвечал я. — Это я самый и есть!

Молодой собрат был искренне удивлен. С чего это вдруг человек, выпустивший уже с десяток книг и, следовательно, имевший по тем временам полную возможность перейти, как тогда говорили, на вольные писательские хлеба, продолжает тянуть газетную лямку?

Между тем все объясняется очень просто: я дорожу своей принадлежностью к журналистскому цеху. С тех самых пор, как стал в далеком 1952 году студентом отделения журналистики филологического факультета Ленинградского университета.

Самое удивительное, что «на журналистику» я попал, можно сказать, случайно. Метил со своей золотой медалью на славян-ское отделение, в чешскую группу. В те послевоенные годы это было особое, привилегированное отделение: готовились кадры для работы в странах народной демократии, как тогда говорили. Повышенная «мидовская» стипендия, практика, а потом, по всей вероятности, и работа за рубежом — перспективы, по тем временам, головокружительные. Но увы: «на славистику» меня не взяли. И вообще не хотели принимать в университет. Формально — на том основании, что я к моменту поступления не достиг семнадцатилетнего возраста. Фактиче-ски — скорее всего, из-за анкеты: репрессированный в тридцатые годы отец.

Настойчивые хлопоты принесли, однако, результаты. «Вы приняты, — сказал мне тогдашний декан, будущий академик, Михаил Павлович Алексеев. — Но не на славянское отделение. Выбирайте любое другое: русское, журналистику…» Я выбрал журналистику.

Забавно, что в то же самое время с абитуриенткой Эллой Язовицкой, моей будущей женой, происходило нечто диаметрально противоположное. «Серебряная» медалистка, она подавала на русское отделение — ей отказали, предложили… славистику, польскую группу. Избытком логики наша действительность никогда не отличалась. Правда, уже год спустя «слависты» лишились всех привилегий, группы были сокращены до минимума, и весь «лишний» народ оказался на журналистике и русском отделении.

Жизнь еще раз показала, что она мудрее нас. Очень скоро я понял, что журналистика — это как раз то, что нужно мне. Оказалось, что я люблю работать быстро, люблю жесткие сроки и конкретные задачи, люблю немедленный результат: тянуть годами какую-нибудь тему в НИИ, наверное, не смог бы.

Впрочем, настоящая работа была еще далеко впереди. Пока что мы учились, ничем особым не выделяясь из общей массы филологов. Зубрили в числе других предметов старославянский и историческую грамматику, выпускали общую стенгазету — «Филолог», огромную простыню, о которой говорилось: «Протянулася газета от клозета до клозета». Собственно журналистские дисциплины занимали не слишком много места в учебном плане. Изучали историю российской и зарубежной печати, всевозможные партийные постановления по газетному делу. Сегодня помнится из них, пожалуй, только одно: о некоем редакторе газеты «За новый Север», совершившем еще до войны ужасный проступок: он противопоставил газету своему обкому партии. Напечатал очередное обкомовское решение, а в редакционном примечании выразил свое особое мнение. Грозное постановление ЦК врезалось в память, скорее всего, по одной причине: у злополучного редактора была выразительная фамилия — Задов.

Филфак в целом, как известно, факультет девичий. «На лекции глянешь — все косы да косы, а мальчики наши — как в море утесы», — пело на праздничных концертах знаменитое факультетское трио: старшекурсники Певзнер, Западов и Петухов. В пяти журналистских группах нашего курса соотношение было противоположное: «мужской элемент» заметно преобладал. Существовал и безобидный корпоративный гонор, пелись частушки: «Старый тополь у филфака распускает листики, а я парень боевой, учусь на журналистике!» Или: «Золотистого играют, золотистого поют, а у нас за журналиста трех филологов дают!» Если кто-то будет недоумевать, что это за «золотистый», — даю справку: в те годы были популярны народные частушки с припевом: «Мы на лодочке катались, золотистый, золотой…» Был и такой текст: «Поругаем и похвалим, обобщим два фактика. Дорогой папаша Хавин, отправляй на практику!» Наряду с Борисом Аркадьевичем Вяземским, который слыл «артистом верстки», Петр Яковлевич Хавин — «папа Хавин», как звали его на факультете, был одним из столпов научно-педагогической мысли на отделении журналистики. По ученому рангу всего лишь доцент, он был высок, импозантен, обладал бархатным баритоном и старался прививать нам профессиональную культуру слова.

Помню, на первом курсе он устроил нам диктант с множеством «ловушек»: «Открылся занавес, и артист Смирнов, накануне выступавший в роли синьора Капулетти, появился в блестящем костюме испанского гранда сеньора Хуана…» Многие на этой фразе попались, а папа Хавин на следующем занятии снисходительно объяснял: если синьор — итальянец, он пишется через «и», если испанец — то через «е» (сеньор). С тех пор я это усвоил — и навсегда. Или еще: «Экзамен продолжался два часа. Экзаминаторы были очень строги». Да, да, слово «экзаминатор» писалось тогда через «и», так и в зачетках наших было — «подпись экзаминатора», а сегодня мой компьютер подчеркивает это написание красной чертой, уличая меня в неграмотности!

Надо признать, что не все наши преподаватели отличались подобной чуткостью к нюансам языка. Помнится, где-то курсе на третьем у нас вели семинары работники ленинградских газет. В то время было еще много журналистов-практиков без специального (а то и вообще без какого бы то ни было) образования. Один из них — не помню его фамилии — возмущался как-то одним из своих авторов, который в заметке о пожарниках употребил слово «трансбой»: «Ведь правильно же надо писать брансбой!» — демонстрировал эрудицию наш наставник. Мы, естественно, уже знали, что не существует ни «трансбоя», ни «брансбоя», а есть брандспойт, и тихо посмеивались. Справедливость, однако, требует сказать, что именно от этого преподавателя я воспринял некоторые профессиональные навыки, которых придерживался многие годы. Например, он учил нас: в рабочем блокноте надо писать по возможности карандашом. Почему? А мало ли где вам придется брать ваше интервью — может быть, в поле под дождем! Чернила расплывутся, а карандаш нет. Или: первую страницу блокнота лучше оставлять чистой — она почти всегда в конце концов отрывается и теряется. А саму статью надлежит писать на одной стороне листа, ни в коем случае не на двух, чтобы не сбивать с толку машинисток. Все журналисты писали тогда от руки, пишущая машинка была роскошью, машинописи нас не учили, портативных диктофонов в обиходе не было, не говоря уже о компьютерах. Признаюсь честно, что диктофоном я так и не овладел до сих пор, поныне верен старому доброму другу блокноту: если вдруг, выйдя из дома, пусть и в гости, в театр, не обнаружу его в кармане, буду чувствовать себя не в своей тарелке. Такой вот я динозавр.

Но подлинной школой журналистики была для нас практика. Сначала учебная — в многотиражке «Ленинградский университет» и других многотиражках города, потом — производственная. Вот это было здорово! Снабженные командировочными, мы разъезжались по всей стране. Мы с моим другом, факультетским поэтом Валентином Горшковым попали сначала, после третьего курса, в «Адыгейскую правду», в город Майкоп на Северном Кавказе, потом, после четвертого, — в Новосибирск, в «Советскую Сибирь», которая и стала для меня еще год спустя первым местом профессиональной работы. С практики ребята и девушки возвращались повзрослевшими, уверенными в себе, лихо сыпали профессиональными терминами, при первом взгляде на рукописный текст безошибочно определяли, сколько в нем строк. Майя Борисова, впоследствии известная поэтесса, учившаяся двумя годами старше нас, придумала забавную присказку о том, какой должна быть семья настоящего журналиста: сыновья Корпус и Боргес, дочери Коринна и Нонпарель. А дом его должны стеречь две собаки: Марзан и Бабашка. Ау, современные студенты, будущие коллеги, все ли слова здесь вам знакомы? Даю справку: имена детей — это названия употребительных тогда шрифтов, первые три — по размеру (корпус — десять пунктов, боргес — девять, нонпарель — шесть), коринна же — имя по начертанию, это красивый заголовочный шрифт. А марзан и бабашка — названия пробельных материалов, употребляемых метранпажем при верстке полосы в металле. Но, кажется, сегодня и слово «метранпаж» требует пояснений! И шрифты в ходу другие, и строчками объем материала никто не считает — считают знаками. Как стремительно все меняется! А я ведь еще ручной набор застал, не в больших, конечно, типографиях, где давно уже царили линотипы, а в маленьких районных. Одно слово — динозавр!

И все-таки хочется верить, что главное в нашей профессии остается неизменным. То, чему учили нас в университете. То, за что я люблю профессию журналиста. Сформулировать это можно просто: дух каждодневного творчества. Если эти слова кому-то покажутся слишком высокими и отвлеченными — поясню: вопреки расхожему мнению («ах, вторая древнейшая профессия!..»), журналистика — одна из самых чистых профессий на свете, коллективы редакций — едва ли не самые здоровые из всех, какие были мне известны. Потому что работа каждый день проверяет, на что ты способен. Газетчик может быть занудой, хвастуном, скупердяем, циником — но он не может быть профессионально несостоятельным. Раз, другой соврал, сорвал срочное задание, подвел товарищей, написал что-то скучное и невнятное — и тебя уже нет в коллективе.

А еще я благодарен журналистике за то, что она всю жизнь кормила меня и мою семью, позволяла не состоять на иждивении у музы поэзии. Выходили книги — хорошо, не выходили — плохо, но не страшно: у меня есть тыл. В графе «профессия» я всегда пишу: «Журналист». Я умею собрать материал, написать статью, очерк, репортаж, взять интервью. Меня этому научили. Спасибо.

АВТОРИЗАЦИЯ

Логин
Пароль
запомнить
Регистрация
забыл пароль